Все, что ему хотелось — остановить коня, развернуть ее и поцеловать - не так, как было в треклятой его спальне, без надрыва. В их отношениях часто тело отыгрывало лучше, чем его обладатель. В ту ночь они так ни разу этого и не сделали. Сотворили все, что было не нужно, и забыли о главном. Какая глупость!

Сандор решил, что, если шоковая, изобретенная им, терапия поможет, он возьмет себе этот поцелуй — в качестве награды. В качестве шанса на извинения. Первый, последний. Это придало ему сил, и он погнал коня на берег — его последнюю надежду. Честно говоря, он уже и не знал, что еще можно предпринять. Отыметь ее на пляже? Чтобы забылась, чтобы давняя сцена ее ухода напрочь стерлась новым впечатлением? Это было слишком грубо, слишком жестоко — для обоих. Это уже было. Лучше бы обойтись без этого.

— Эй, Пташка, ты там заснула? Коня не простуди — уже не стригунок! Если совсем не можешь — хорошо, только свистни. Видимо, на этот раз не сработало! — крикнул он, сам не зная, что говорит, — Ничего страшного, попробуем завтра еще! (а будет ли оно, это завтра?)

Пташка ничего не ответила, лишь нагнула голову, словно собралась бодаться с морем, и отвела непослушные волосы от лица. Хотелось курить, но Сандор забил на это слишком приземленное сейчас желание. Ему надо было дождаться. Потом он может себе курить хоть до посинения. До конца жизни — чем больше выкурит, тем быстрее тот наступит.

Он затаил дыхание, даже в ушах слегка зашумело — треклятое давление, в пекло его — Пташка медленно начала разворачивать Неведомого, и он наконец увидел ее лицо. Она была бледна, как полотно — и полна решимости. Как ребенок, вдруг осознавший, что это тот самый момент, когда пришла пора сделать первый свой шаг и оторваться от стены. Рыжие взлохмаченные волосы были освещены наползающим закатом, будто их макнули в кармин, и даже правый бок Неведомого отливал пурпуром. Сандор подумал, что они ссорились на этом самом берегу почти пять лет назад — а может, точно пять? Это такая судьба — и круги по воде, по которым они все еще пытаются бежать в попытке не уйти на дно.

А она ехала к нему — копыта коня скребли о насыпь, отбрасывая в воду мелкую гальку. Не тряслась, не ежилась, не пряталась. Уже не Пташка, а та самая новая женщина — незнакомая ему. Взрослая, красивая — и смелая. Небось, обдумывает страшную месть: губы тронула легкая улыбка, кажущиеся сейчас более темными крыжовенные глаза ехидно блестят, брови чуть нахмурены — решает задачу. И смотрит — смотрит на него — не уповая, призывая. Ну что ж, милочка, сама напросилась! Он безумно гордился ей сейчас — и должен был сказать ей об этом. А она была все ближе. Ветер донес до него лёгкий аромат ее духов, смешанный с тем самым запахом, от которого все внутри закипало, стоило услышать что-то похожее даже мимолетно: морская соль, свежая трава, горькие листья. Это не менялось, что бы с ней ни делала жизнь. Что бы с ней ни делал он сам. Он подошел ближе, почти касаясь бока недовольно храпящего коня. Пташка вздрогнула.

— Не тронь меня. Это было наше последнее приключение. Так и знала, что тебе нельзя доверять!

— А я тебе и не предлагал мне доверять. Любое избавление — это как смерть. Думаешь, это приятно? Хрена с два — это больно и мерзко. Сама должна знать, — он отступил на шаг, видя, что девчонка нервничает. Даже Неведомый нервно переступил с ноги на ногу и дернулся назад, Пташка зло прищурилась, заправляя за уши лезущие в лицо, распушившиеся от сырости и близости воды волосы и процедила:

— А я и знаю. Благодаря тебе.

— И я знаю — тоже благодаря тебе. Ну, что теперь? Хочешь это обсудить еще разок? Нас обоих это разрушает. Лучше уж дерись, и то веселее. Но пока ты не начала размахивать кулачками и уродовать меня еще сильнее, я тебе вот что скажу — я горжусь тобой. Ты стоишь, мечешь молнии — но не прячешься, как долбаный гриб-дождевик, прикрываясь руками. Не качаешься взад-вперед. Не сжимаешь, как припадочная, зубы. Утопи ты меня сейчас — и то буду доволен. Ты на пути выздоровления, Пташка. Дело почти что сделано.

— Почти что?

— Да. Осталось последнее. Прощальное.

Пташка недоверчиво подняла одну бровь — смешной, незнакомый ему жест. Слезла с коня — сама — почти свалилась и тут же отступила на шаг. Нет, все это бред — и все он себе выдумал, как обычно. Она не хочет его — это всего лишь игра. Как той ночью. Опять какие-то маски, позы.

Но он должен был проверить. Она излечилась— а это оплата за его услуги. Последний поцелуй. Когда она уедет, хоть это у него останется. Не та кошмарная ночь — а этот кровавый закат. Так будет чище. Гори оно все огнем — чего ему уже бояться? Жизнь прожита — а смысла он так и не нашел. Возможно, он в самом течении жизни — для кого-то. Так будет у нее. А ему остаются украденные моменты — вехами в памяти. Брейками во времени. Он шагнул к ней.

Губы ее были солоны — как и тогда, в первый. От нее пахло табаком — но он едва это замечал, так сладко было ее прерывистое дыхание, сплетающееся с его собственным. Что за вздор было ждать столько времени?

Почему он не сделал это в первый же вечер, когда она появилась на его пороге, как просвет после затяжных дождей? К чему медлил? Ответы казались несущественными — как и все, включая прошлое, время и весь этот бред, оставшийся вовне, снаружи. Тут были только они. Волна и берег. Тень и пламя. Кто был чем, не имело значения — потому что в том измерении, где они были, одна форма переходила в другую, переплетаясь, стирая границы, смешивая роли. Она в нем — он в ней. Порознь и всегда вместе, неразделимые. Пташка — или кто это теперь был — едва заметно пошевелилась, запрокинув голову назад, опираясь на его руку, что ласкала ее затылок — боги, что за чудо этот нежный пух у основания шеи, под тяжелой гладью волос! Тогда он вдруг понял, что не готов ее отпускать — и не отпустит. Не будет спать, не будет смыкать глаз — чтобы не ушла в рассвет, как тогда — разрушая его, разрушая себя. Но не даст ей опять рвануть куда-то без него. Псом, рыцарем, партнером, мужем — даже отцом ее детям — чем угодно. Он нуждался в ней, и теперь появилась слабая надежда на то, что и она нуждалась в нем, хотя бы частично — но ему и этого было довольно. Ощущение это возникло из ниоткуда, бессмысленное и не имеющее право на существование — но оно было реально, как и то, что Пташка оплела его руками, и ответила на поцелуй: сначала робко, а потом, словно разгораясь свечой на ветру, обжигая его и ведя за собой сквозь тьму. Его единственный огонь. Огонь всех огней. Тот, что был способен осветить его мир.

========== XIII ==========

Меня учили — дважды не соваться в одну реку,

Что жизнь всегда конечна — не оглядывайся — встанешь.

А я брела в пыли, от человека к человеку,

Закладкою теряясь в неоконченном романе.

Ждала — и повторяла в сотый раз свои проколы, —

Для верности смиренья все ошибки — словно песни,

Любимые, затертые до дыр — крылом до пола

Мешаются и воздух осеняют перекрестьем.

И вот, опять рекой лукавый путь в тумане дразнит

И я страшусь и падаю, спешу, как ветер стылый.

На этом перекрестке я уже не вижу разниц.

Меж первым и последним — все едино, лишь бы было.

Вхожу в тебя, река моя, соединяя память

С реальностью. И во второй, как в тысячный — все — первый.

Вода твоя — причастием — поет в крови волнами

И сносит все барьеры, убаюкивая нервы.