Она смотрела на деревья и думала, что каждое из них похоже на человека: вот сутулый старик, вот женщина, ждущая дитя, вот мать с двумя притулившимися возле нее подростками. Она даже перестала бояться пней и после того, как на третий день села на бревно в пролеске и выкурила там сигарету, наблюдающий за ней издалека Сандор официально объявил, что лес можно считать покоренным.
С открытыми пространствами было хуже. Руки начинали потеть, как только они выходили на ту часть дороги, что открывала вид на поле, за которым вдалеке синела полоска моря. Сходить на обочину она вообще отказывалась: колени подкашивались, а ступни начинали зудеть, как когда отсидишь ногу. Из окна машины все воспринималось проще: можно было представить, что это кино.
Тут же все было натурально, широко, летело своей бесконечностью ей прямо в лицо, и от этой пугающей необъятности Сансе хотелось сесть на корточки и закрыть голову руками, словно она ждала, что ее вот-вот накроет волной — что обычно и происходило в ее кошмарных снах.
Сандор пару раз выпихнул ее в траву и понаблюдал, не вмешиваясь, за реакцией Сансы на вид открытой местности, словно пытаясь определить, с какой стороны подходить к проблеме.
В первый раз это случилось как раз когда в доме засели архитекторы, а ее вежливо выставили за дверь. Гэйвен ушел на берег с сигарой в зубах, и нечего было и думать идти за ним. Сандор вывел ее на поле возле своего дома и потом с полчаса отпаивал ее чаем в той самой комнате, где они так неудачно столкнулись за несколько дней до этого.
Сансе уже было все равно: где угодно, лишь бы не в поле. Комната — это только стены и потолок. Всю гадость они привнесли туда сами. Не стоило на этом зацикливаться. Как и, наверное, на простирающемся во все стороны зелёном поле, заросшем барвинками по краям. Но если от комнаты можно было абстрагироваться, так же как можно было отвлечься на деревья в лесу, то поле топило ее своей обнажённостью и отсутствием барьеров. Там ей начинало казаться, что земля ослабила свое притяжение — по крайней мере, в отношении нее — и стоит ей открыть глаза или пошевелиться — она начнет падать вверх, и это будет продолжаться бесконечно, пока не выцветет время и не остановит свое вечное движение вселенная. Во время ее истерик Сандор угрюмо молчал, все что-то обдумывая, а она плакала без слез и ждала, когда же кончатся эти издевательства, и он отпустит ее домой.
2.
Их терапевтические прогулки редко продолжались больше часа — ни она, ни Сандор не выдерживали. Она — этого вечного надрывного иссушающего животного страха, а ему, похоже, действовали на нервы ее реакции. К концу сеанса он начинал все чаще плеваться, курить и ковырять бровь. У Сансы были смешанные чувства на эту тему. С одной стороны, она дико злилась на него за это фактическое насилие над ее уже сформировавшейся — пусть и криво — личностью и правом на то, чтобы хранить свои фобии сколько и где ей влезет. С другой — она понимала, что объективно он в чем-то прав и, избавившись от этих страхов, она станет свободнее и сможет пойти дальше. Прочь от ненавистной Закатной Гавани, от прошлого. От него самого.
После того, как «сеанс» заканчивался, он отвозил или, что бывало чаще, отводил ее домой пешком. Разговоров они оба избегали, по большей части по ее вине — по крайней мере так казалось самой Сансе. На любой вопрос, даже самый невинный, она автоматически начинала огрызаться, в процессе ловя себя на мысли, что не понимает, что говорит и, главное — зачем она это говорит. Чем больше времени проходило, тем отчетливее она начинала понимать, что весь этот стеб является реакцией на то, что она сама про себя называла «временным сближением». Это случалось каждый раз во время ее срывов на берегу или в полях. Там она уже не помнила ни обид, ни того, что ей до судорог болезненны и неприятны его прикосновения, живо напоминавшие о том, что он с ней сотворил в то утро. Когда он провожал ее или вел на место сеанса, Санса делала все, чтобы не идти с ним в один ряд: либо отставала, либо? наоборот? убегала вперед. Никаких контактов. Никаких возможностей, даже самых мельчайших шансов на этот контакт. Она думала, что он будет злиться или заискивать, искать прощения, особенно после того утра, но ничем таким и не пахло. Сандор вел себя так, словно и не было ничего — никакого унижения, никакого насилия.
Но оба они знали, что оно было, и понятия не имели, что с этим теперь делать. Камень был брошен и лежал на дне мутной реки, которая кишмя кишела крокодилами. Кому-то надо было нырнуть и вытащить злополучный булыжник, но, чтобы справиться с крокодилами, надо было самому стать монстром. Так что Санса храбрилась, точила зубы и избегала прикосновений.
Во время «сеансов» она была вынуждена принимать его помощь, мириться с его присутствием и прикосновениями: это был вымученный, но необходимый компромисс. Когда она согласилась на этот эксперимент (по совести, вот это и было настоящим насилием над ней, а не мерзкая сценка в спальне) приняла и то, что Сандор станет ее ассистентом или, даже лучше сказать, проводником на этом пути.
По дороге обнаружилось, что в процессе «терапии» Санса умудрялась странным образом абстрагироваться от произошедшего в ту ночь в доме Клигана, так же как и он сам отодвинул в сторону свою обиду на ее идиотский уход весной. На этом узком и тесном пятачке им некуда было деваться друг от друга — и они вынуждены были стоять вплотную, чтобы не рухнуть в бездну. Вернее, рухнула бы она, а он либо стал бы по привычке ее держать, либо отпустил бы, либо упал бы вместе с ней. Так что выбор, по совести сказать, был невелик. Санса принимала его помощь и терпела его близость, пока вдруг не поняла, что в процессе их прогулок она перестала смотреть на Сандора с сегодняшней — отчужденной и озлобленной — точки зрения, а начала воспринимать его, как когда-то давно. Она глядела на своего доктора-неофита глазами не Сансы Старк, специалиста по сценографии и прикладной живописи, а с позиции и восприятия Пташки, которую она давно считала вымершим атавизмом, нелепым воспоминанием прошлого, вдруг неожиданно воскресшего и потеснившего ее состоявшееся «я», выбравшись с каких-то чердаков из пыльных глубин памяти.
Санса пожимала про себя плечами. Пташка так Пташка. Так ей было легче. Сандор с этой позиции переставал быть чудовищем, в его присутствии можно было дышать, двигаться. Пташка любила Сандора — это было обязательной составляющей ее сущности, а Санса, частью которой была теперь далекая девочка с берега, училась узнавать и ценить его заново. Рядом с ним ей хотелось стать лучше, а не казаться хуже и даже идти вперед: не назло ему, а ради себя. И отчасти ради него самого. Ей было это почти приятно.
Это не было любовью, нет, но какие-то нити, порванные ее кретинскими жестами и его жестокими уроками, на грани невозможности начали зарастать. Санса снова привыкала к нему, и, замечая, как смотрит на нее этот почти незнакомый ей мужчина, неизвестно зачем помогающий ей после всего, что случилось, видела в его взгляде вечное недоверие ко всему, какое-то немыслимое напряжение, тревогу за нее и порой что-то еще, от чего в голове становилось пусто, а в животе трепыхались не то что бабочки, но целая стая рвущихся прочь птиц. Во время их прогулок и в нем, как заметила Санса, снова загорался тот давно забытый пламень, от которого, на первый взгляд, уже не осталось и следа. В любое другое время Сандор смотрел на нее бесстрастно и спокойно, словно не узнавал: в его темно-серых глазах не было ничего, кроме усталости и безразличия. Это задевало Сансу больше, чем все, что случилось между ними. Из-за этого она сердилась на себя саму по вечерам и, несмотря на всю болезненность ее терапии, каждый день с нетерпением ждала этих их странных встреч.
