Замираю в низком поклоне и с ностальгией вспоминаю о твоих вновь обретённых отрастающих рыжих кудрях.

С любовью

Б.

Санса с ненавистью скомкала мерзкое письмо. Первым побуждением было его порвать, сжечь или что-то подобное, но она пересилила себя: пусть останется — уликой. И потом, это никак не меняло ее планов на будущее: выбор был сделан, и теперь только оставалось ему следовать. После всего, что она прочла, писать последние строки ей больше не хотелось: хватит на сегодня эпистолярного жанра. Вместо этого, она, порывшись в кармане, где лежала ручка, извлекла еще один предмет и положила его рядом с первым — на уже холодную гладь ткани. Сандор — боги, когда она его еще увидит — чуть шевельнулся во сне, нахмурив брови: спаленную и здоровую, от рисунка которой — как и от всего остального в нем — захватывало дух. Когда-то — после их первой ночи, она подумала, что за все это — его ресницы, брови, профиль — она бы продала душу. Вот так и выходит. Души у нее уже нет.

Санса взяла с кресла свой рюкзачок и куртку и выскользнула из комнаты. Едва слышно спустилась по лестнице, забежала в туалет и вышла на террасу. Вдохнула поглубже — задержать момент, уберечь решимость, удержаться… Вокруг, как и вчера, все благоухало акацией — еще сильнее, еще более дурманяще. На солнце дремал вчерашний кот — видимо, зашел в не затворённую с вечера калитку. Санса не стала его тревожить — что ей за дело? Вероятно, у Сандора хватит сообразительности захлопнуть дверь.

Ключ остался у нее. Если даже он не закроет дом — или отставит там включенный газ и горящую свечку — невелика потеря. Сжигать мосты — так по- крупному. Она бы и сама сожгла этот притон призраков — но, к несчастью наверху спал человек, ради которого стоило — если бы ей хотелось — жить. А он не любит огня. Теперь все старые долги были уплачены — а новый так и останется в подвешенном состоянии — до поры до времени. Санса вышла за калитку и набрала кузену. Тот ответил незамедлительно и сообщил, что уже в машине и выезжает. Санса сказала, что будет ждать его на том же месте, где он ее вчера оставил: между рукавами выезда и съезда с трассы. Бросив последний взгляд на дом и на единственное открытое окно, она двинулась вперед. Теперь уже оглядываться было не в масть. Перед ней хитроумно петляли новые дороги — оставалось лишь выбрать, щеки приятно холодил ветерок, а позади осталось все то, что привязывало ее к этой жизни и к желанию ее познать. Освободиться от всего этого — как умереть. Отрешиться от всего — и стать свободной.

У нее запиликал телефон: неужели Джон задерживается? Нет, на связи была тетка. Санса пожала плечами и ответила. Через минуту разговор был закончен. Что ж — теперь у нее был один только путь, еще не до конца подтверждённый, но уже намеченный. И за эту ночь она заплатила — как всегда жизнью. Ей стоило спешить: так она сможет успеть на похороны Аррена. Тётя сказала, что он мирно ушел во сне: впал в кому, и врачи посчитали, что шансов и сил из нее выйти у бедняги нет.

Хотелось плакать — но внутри все давно высохло. Со рыданиями было покончено навсегда. Столичные художницы не плачут. Стальные волчицы — тем более. Они только бегут вперед, оставляя за собой города, леса и моря. Единственный спутник этого бега — ветер: тот, что смахнет навернувшиеся от быстрой гонки слезы и растреплет рыжую шерсть, и сам же ее причешет, поменяв направление. А когда станет вдруг так тошно, что захочется выть о брошенном позади, заполнит уши шумом далеких деревьев, хлестнёт по лицу запахом незнакомых стран и сладким предвкушением мести-охоты и тихо, едва различимо, на грани разрыва струны — только волчьим ушам и поймать — пропоет песню о том, что еще лежит впереди — неизведанным— за темным поворотом.

Ты моя — и моею будешь всегда.

Хоть, наверное, не вернешься сюда вовек.

Так далёко ты. Ну и что тебе за беда?

Я, пожалуй, давно уже не человек.

Так далёко ты. Все же здесь ты, мой свет,

Ты здесь.

Вот твой след незаметный- пером из крыла

В пыли.

От ресниц твоих — бабочек нежная занавесь

По холодной стене ускользнет

От моих молитв

Так беззвучно без пенья, и все же

Звенит слезой,

То ли ветром по крыше, ручьем вдалеке

Твой глас

Я стою у двери. А дорога иной стезей

Вдаль тебя унесла

От моих ненасытных глаз.

Я молчу в темноту. Отражений в пустом окне

Нет в помине. Все тени слились и с огнем ушли.

Помолчи же и ты — так далёко ты — обо мне,

Хоть на миг покаяния верностью ниспошли.

4. Сандор.

Он проснулся от того, что где-то далеко звенел колокольчик. Не понимая, что это, Сандор вскочил с кровати и тут же задался себе вопросом: а где, собственно, он находился? Комната была ему смутно знакома — она даже частенько снилась ему в предутренних кошмарах. Слегка опустевшая, обшарпанная, но сомнений не было — это было логово Серсеи Ланнистер, а сам он был на море, в хреновой Закатной Гавани. Про мысли о закате он тут же вспомнил почти все — кое-что выпадало из памяти, как после приличного перепоя.

Он огляделся — а где же его неиссякаемый колодец дури — Пташка? Опять нырнула в душ — или пошла искупаться в ледяном море — остыть после бурной ночи? Одежды ее не было и следа, ну, видимо, было зачем выйти.

Сандору и голову не пришло беспокоиться — после вчерашнего он, с некоторой робостью ждавший ее первых слов, когда они наконец смогли остановиться и перевести дух, убедился, что она все та же прежняя Пташка — может, чуть более уклончивая и задумчивая. Но это все сотрется и излечится временем — на этот раз оно на его стороне. Больших доказательств ее любви и прощения было трудно требовать — а ведь он даже не извинился перед ней за треклятое письмо и весь этот бред с недоведенной до ума поездкой в Серебряные эти Ключи, Иные бы их забрали!

Сейчас об этом думать не хотелось — слишком спокойно у него было на душе — редкий случай в жизни Пса. Означало ли это, что пора было вновь возрождать к жизни беднягу Сандора? Он полагал, что выбора у него нет — Пса, вместе с бородой, стоило отправить в небытие.

Кстати, о бороде — мотоцикл он оставил в кустах, чуть дальше дома Серсеи — нынешнего Пташкиного владения. Стоило его забрать, завести на участок и вытащить оттуда хотя бы часть барахла. Бритва, к примеру, ему бы очень пригодилась. А потом — когда он выяснит, куда же все-таки подевалась его рыжая хозяйка — надо было доехать — возможно, вместе — до старикана в винной лавке и, наконец, вернуть ему его заслуженную «малютку».

Для выполнения всех этих далеко идущих планов хорошо было бы понять, где его штаны. Те отыскались на полу, под окном. А вот с рубашкой было сложнее — видно ее нигде не было. Сандор перевернул всю постель — если бы там было еще, что переворачивать! Рубашка, как выяснилось, завалилась за целлофан, что он вчера разодрал, с той стороны, где лежала Пташка. А на ее месте — казалось, что дурацкий Серсеин матрас еще хранит форму ее тела — обнаружились два маленьких предмета — не их ли звон он принял во сне за колокольчик?

Сандор натянул рубашку, все еще не понимая, зачем Пташке понадобилось снимать с себя кольца, да еще и разбрасывать их по кровати. Насколько он помнил, побрякушки чаще всего оставались на ее тонких пальцах даже ночью — иногда она даже случайно царапала его этими своими фигурными железяками. Он, наконец, справился с пуговицами, откинул жиденький плед в сторону и взял одно из колец в руку, чтобы получше разглядеть фитюльку — иной раз зрение начинало давать сбой. Это был гладкий ободок, казавшийся большеватым для лапок Пташки. На внутренней стороне шла какая-то гравировка. Кольцо показалось Сандору уже виденным прежде — только где и когда, он не мог припомнить — вместо этого память подсовывала ему эпизод, как он вручал Пташке в аэропорту свой убогий подарок. Последняя ее радость перед расставанием — конфеткой перед гильотиной…