But Iʼm gonna be who I am

«The Phantom Cowboy»

KʼS CHOICE

VII

Небо надо горизонтом начинало медленно светлеть, словно где-то глубоко в затерянных, потайных горнилах земли кто-то небрежно пошевелил потухшие уголья, и один, самый маленький и робкий уголек, оживленный сторонним движением и потоком воздуха, вдруг решил, что пора проснуться, и, подкрепленный собственной жаждой жизни, вдруг начал разгораться, наливаться светом, согревая себя и своих братьев вокруг, и, все смелее, веселее и ярче, неожиданно для самого себя вдруг вспыхнул невыносимым торжеством и осветил всю землю. Розово-оранжевые облака встречали новорожденное светило, окутывая его радужным маревом — мимо них летели утренними неровными косяками первые птицы, спешившие навстречу свету — навстречу новому дню.

Ложиться в этот момент спать было явно бессмысленно. Голова у Сандора была на удивление ясная, словно и не было за спиной многочасового ночного бдения, монотонных, не приносящих никакого удовлетворения прогулок от балкона до кресла и обратно. Словно за спиной не сопела разметавшаяся по кровати Пташка. Он обещал себе охранять ее — и не смог: доказательством этого на ее белой, как свежее молоко, коже теперь сиял безобразный сине-лиловый синяк. Он обещал себе не обижать ее — и она заснула в слезах, потому что платила за его собственную слабость. Он обещал не смотреть на нее, пока она спит — и даже этого обещания он не сдержал — и смотрел, смотрел, до одури вглядываясь во мглу, что скрывала Пташку от его ненасытного взгляда, пока глаза не привыкли ко тьме и на сбитой ее беспокойными снами постели не начал вырисовываться, как вырисовывается на запотевшей поверхности окна, намертво проведенным по сердцу рисунком ее смутный силуэт. Она вертелась, временами вздыхала, то скидывала мешающее одеяло, то снова трепещущей, как крыло птицы, рукой искала его и натягивала на белеющие в темноте плечи. Он боялся отвернуться — потому что страшился, что, даже на секунду отведя взгляд, он потеряет ее снова в душной бархатной мгле комнаты — и опять ему заново придется искать ее во всей этой черноте, как ищут случайно оброненное в золу кольцо — на ощупь, по очертаниям, скорее выдумывая его там присутствие, чем зная наверняка.

Иногда Сандор не выдерживал, выдохшийся от бесконечной борьбы и неутолимой жажды обладать ею, которая, как бурное море за окном, все налетала и налетала на узкую скалу, одиноко стоящую посреди всего этого безумия — на его желание. Нет, не желание, а, скорее, отчаянное стремление в кои-то веки сделать все правильно. Тогда он отрывал воспаленный взгляд от спящей Пташки и шел на балкон. Пока были сигареты — он курил, жадно затягиваясь, так, что в тишине, прерываемой лишь глухими толчками ночного моря о волнорез, он слышал, как огонь в его сигарете тихо шипит, поглощая бумагу и табак.

Луна белым холодным ликом освещала темно-серое море, и дорожка ее стерильного света морщилась от не прекращающих ни на миг свое движение мелких волн. Волны напоминали Сандору его собственные нынешние мысли и образы — беспорядочные, обрывками путающиеся между собой, в бессмысленной возне налетающие друг на друга. И над всеми ними слишком ярким и пугающим его невыносимым образом плыла Пташка — и мелкие эти волны, как ни старались, не могли ни дотянуться до нее, ни даже разбить ее лукавое отражение, змеящееся поверху, ласкающее и дразнящее: вечно вместе — всегда порознь — темная вода — и холодный свет.

Потом сигареты кончились, и спрятались в свои укрытия летучие мыши, что порой просвистывали мимо в поисках запоздалого ужина, и луна вдруг заволновалась, смутилась, запутываясь, как в простынях, в длинных обрывках ночных облаков, и постепенно уползла за крышу гостиницы, и Сандор уже не видел и ее. Вокруг было серо — небо у смутной линии горизонта почти сливалось с темной водой. Даже таинственная ночная жизнь вокруг замерла — на короткий час затишья перед рассветом. Сандор вернулся в комнату. Там, казалось, стало еще темнее — или так казалось оттого, что луна больше не смотрела своим безумным оком в их окно?

Их окно. И это была очередная его ложь. Нет никакого «их». Нет и не будет, и быть не должно. Если он не может сделать, как правильно, то хотя бы постарается не делать того, что неправильно. Но это было так трудно, порой даже невыносимо трудно.

Эта вечерняя история с рубашкой… Боги, что за игру вела эта девочка, сама того не понимая? Ее напор, какой-то странный отчаянный задор настолько ошеломили Сандора, что он чуть было не потерял над собой контроль. Этот долбаный контроль, который стоил ему таких немыслимых усилий — как над душой, так и над плотью! И она уже чувствовала свою над ним власть — инстинктивно, исподволь она подбиралась все ближе к нему — пока прятаться стало уже некуда. И начинала пользоваться этой своей силой — пока потихоньку, словно примеряясь к новому ощущению. Прямо как Серсея. Неужели и вправду все они одинаковые — старые, молодые, уродливые и красивые, желанные и не слишком — но всегда необходимые и от того обладающие странной властью, и от ее осознания жаждущие все больше и больше этой самой власти? А уж если попадется одна — та, что, в отличие от других, прошибет-таки все твои стены, непонятно как, непонятно зачем, и вдруг окажется перед тобой — вся, целиком, какой ее создало что-то там, во что Сандор никогда не верил — достаточно одного взгляда, жеста — и ты пропал.

Пока Сандор раздумывал над тем, что ему до тошноты надоело, что все эти бабы им помыкают: «езжай туда», «сделай се», «снимай рубашку», «возьми меня прямо здесь, прямо сейчас», пока не погасло солнце, пока не открылась дверь… Ее руки — боги, ее руки! — ледяные от стирки, покрасневшие, наверное, от холодной воды ладони легли ему сзади на плечи, словно она имела на это право — класть ему руки на плечи, как будто уже знала, что он давно — ее. Он стоял спокойно — в мозгу полуобгоревшим обезумевшим мотыльком билась мысль: «Только не двигайся, не моргай, не дыши, иначе — все». Тело уже почти перестало ему повиноваться. Обернуться, сжать ее плечи, чтобы они почти сломались — эти хрупкие, как у ребенка, точеные плечи — отстранить ее от себя, чтобы можно было дотронуться до груди, ощутить под ладонью ее острый девичий сосок, очертить ребром ладони мягкую линию талии — и ниже, там, где короткая ее майка открывает чуть неровную, выпуклую снизу чашечку пупка, где на плоском животе розовеет полоска от резинки шортов… И тут он почувствовал еще одно прикосновение — как будто между лопаток ему кто-то положил кусок нежного, шелковисто-теплого бархата — позвоночник щекотали ее мягкие волосы, а чуть ниже Сандор ощутил, как, словно крыльями бабочки, Пташка задела его спину пушистым ободком ресниц, закрывая глаза. В этот момент он перестал сопротивляться душой и телом — и просто стоял, и падал в вечность — вместе с ней.

Он не помнил, как вышел оттуда. Как смог от нее оторваться. Видимо, это было настолько невыносимо, что мозг просто стер эту минуту из его памяти. Он опомнился только на балконе — когда обжег себе пальцы о зажигалку, неизвестно откуда в его руке взявшуюся. Он курил до тех пор, пока не избавился от дрожи и все еще бродивших в теле ощущений. Пока его легкие не начали залипать на вдохах. Пока от переизбытка никотина не заныли виски, — головная боль стала неожиданным спасением от этого наваждения. Вместе с болью в голову вернулись здравые мысли и намерения — чем более горькие, тем более верные. Он вернётся внутрь, все ей объяснит — как сможет, не жалея себя. Лучше сейчас себя недожалеть, чем потом утонуть в ее слезах. Или в ее молчании — что было еще страшнее. Она все еще ребенок — который очень старается казаться взрослым — и, видимо, привыкла слушаться, хотя в последнее время ее подозрительно тянет на бунт. Если хорошенько ее отругать — авось, смутится (Сандор с неприязнью вспомнил самого себя в этом возрасте), испугается, пристыдится (Пташка ведь вечно чего-то стыдилась, и уж никак ему не приходило раньше в голову, что придется этой ее слабостью воспользоваться) и отстанет. По крайней мере, на какое-то время. У Пташек короткая память… А там, может, повезет, и что-то отвлечет ее внимание… Да и лету скоро конец. Она улетит себе на север (вот ведь, и тут она идет против потока: все порядочные пташки в преддверии холодов летят на юг, а она одна летит навстречу снегу), а он потащится сторожевым верным Псом за хозяевами, где будут другие проблемы, другие кабаки, наверное, шлюхи — когда сопровождаешь по вечерам Роберта, это практически неизбежно… и вино, вино, чтобы утопить все это треклятое лето, скорее бы его уже утащили Иные в свои холодные берлоги.