Недолго думая, Пес отправился именно к маяку, размышляя о том, на кой хрен он вообще уволился, и что за надобность у него куда-то вот так неожиданно срываться с насиженного места.
Ну да, насиженное, но менее мерзким оно от этого не стало. Реально, вся эта клоака вокруг надоела даже ему — а клоак он видел немало. Но эта была наиболее безнадежной, она словно засасывала в себя свет — черной дырой на длинной полосе прибрежных миленьких чистеньких городков.
Туда, впрочем, ему не хотелось. Это для всяких дурней с толстеющими женами и большими машинами, набитыми битком визжащими детьми и всякими байдарками-велосипедами и прочей никому не нужной хренью, на которую тратилась половина заработка. Для нормальных людей. Для сладких новоокольцованных парочек, что с утра валяются на пляжах, а с обеда и до рассвета кувыркаются в постели, делая перерыв только на романтическую прогулку на закате. Для идиотской золотой молодежи, приехавшей на курорт, чтобы повыпендриваться новым статусом студента, и по этому поводу раскручивающей гордых папаш на бабки. Для таких, как Пташка. Живущих вдали от лебяжьих заливов этого мира. Играющих в свои глупые игра, разруливающих кретинские проблемы, вроде того, куда поехать на каникулы или что лучше купить: яхту или гоночную машину.
Пес сплюнул и закурил — науськивая себя, он не решал проблемы. Раньше у него это отлично получалось — пока в гости не притащилась треклятая волчица-недоросль. С тех пор все пошло наперекосяк, и выдуманный образ глупой, порхающей из школы в каменную дядину крепость Пташки, бахвалящейся своими прошлыми любовными победами перед своими шлюшками-подругами, флиртующей с задохликами вроде этого мерзкого Зяблика и мазюкающей в свободное от учебы время слащавые картинки для поступления в столичный колледж, куда-то делся — растаял. Сколько ни пытался потом Пес вернуться к этому грубому, но, скорее всего, верному ощущению, устояться на нужной точке ракурса — у него не получалось. Все заслонял совершенно другой образ, который скупыми мазками обрисовала ему зловредная Пташкина сестрица, тот, что он старательно прятал, как прятал он замызганную выпрошенную у копов фотографию: тонкий, колеблющийся от ветра силуэт девушки на берегу. Ранимой. Твёрдой, когда это бывает нужно. Так невыносимо беззащитной. Так окаянно-постоянной в своих проявлениях, настолько, насколько неровной в настроении, но в любой своей ипостаси продолжающей упорно, почти в агонии, гнуть свою линию. Любить. Любить его, Пса. Он было попытался убедить себя, что Пташка любит на самом деле совсем не его, а не существующего в природе персонажа выдуманной драмы - Сандора Клигана — появившегося, как призрак из прошлого, и туда же скользнувшего — за ненадобностью. Но Пес не любил вранья — да и врать себе тоже было не совсем правильно — влюбилась эта дурашка все же в Пса — а Сандор был вызван именно ее вторжением в мир телохранителя покойного Джоффри Баратеона.
Он дошел до маяка, встал, по своему обыкновению облокотившись на перила ветшающего пирса, закурил. Сигаретный дым относило ему за спину, словно летящий позади плащ: ветер дул с моря. Он прошелся по длинному молу, выступающему длинной неровной змеящейся полосой в воду. С берега сдуло всю хмарь и вонь — теперь тут пахло почти как же, как в хреновой Закатной Гавани: свежестью, солью, водорослями и ракушками, которые жадные чайки выискивали на замусоренной отмели. Пес невесело усмехнулся. Не хватает только магнолий и бархатцев. Но для них еще не сезон — на юге должны сейчас зацветать шелковицы. Сначала шелковицы, потом виноград.
Он пробродил по молу еще с полчаса, отгоняя ненужные мысли и еще более ненужные ожидания. Стоило бы пойти спать — но наработанный график не давал никакой возможности отрубиться так рано. Поэтому Пес продолжал гулять — домой идти не хотелось. И хотелось, вместе с тем — там была фотография, заныканная между двумя томами религиозного содержания. На него, как это бывало и раньше, внезапно накатило дикое желание взглянуть на ее лицо. Не было всего остального — но это можно было домыслить.
Какая он теперь? Волчонок что-то упоминала про волосы — она их постригла опять — и теперь они у нее больше не черные — рыжие. Как на фотографии. Как в его постыдных мечтах. В редких мучительных снах. Тех самых снах, после которых единственным спасением было напиться.
Но, после всех россказней младшей Старк, даже выпивка перестала приносить облегчение — все становилось лишь горче и явственнее. Он оторвался от нее, чтобы быть сильнее — а становился лишь слабее и неизбежно скатывался в грязь — так же, как его отец в свое время. Это было бы смешно — если бы он сам не видел результата и не ощущал его на собственной сожженной физиономии. Пес всегда утешал себя тем, что он властвует над бутылкой — не она над ним. Впоследствии оказалось - особенно в последний период - что он слегка лукавил на тему. Но если остальные вещи мало от него зависели, то эта — да. Поэтому так и не допитая Таргариеновская бутыль вск еще стояла вечным монументом на подоконнике — напоминанием о том, почему, кого и на что он променял. Эта мысль отлично отрезвляла его — эта, и мерзкая фраза из латыни про время. Он помнил ее даже во сне.
Долги у него еще остались. Как минимум, два, а то и три — если считать Таргариена. И еще один — который никогда, видимо, не будет оплачен. Один за ненависть, другой за ложь, третий за дружбу и последний — за жизнь. За тот кусок, что он успел прожить — единственный за все его существование, который можно было считать жизнью.
Он прошел два круга по городу, зарулил в круглосуточный магазин, где купил себе блок сигарет. Владелец, что в позднее время сам стоял за прилавком, уже успевший узнать про неожиданную удачу своего раскормленного сынка, на радостях даже сделал Псу скидку на курево. Видимо, Венса новичок устраивал.
Он мог бы дойти до Танцующего Ветра и спросить самолично — или понаблюдать за новым вышибалой. Но Псу этого почему-то страшно не хотелось - словно эта страница жизни была уже перевернута — окончательно и бесповоротно. Он зайдет туда завтра — получить окончательный расчет и забрать полагающиеся ему за этот месяц деньги. Квартира была оплачена до конца мая — тут нечего было и заморачиваться. Вещей у него так не скопилось — только тряпки, которые отлично влезут в кофры, несколько книг, что он купил себе сам — от нечего делать — да так и не прочел, пистолет и две бумажки — фотография и рисунок — самое ценное, что у него имелось.
Ноги сами принесли его обратно к маяку. Было уже далеко за полночь. Ранняя луна показалась и уползла, ветер раздул лёгкие облака, что до этого морщили небо, словно складки ткани. Белые волны на темной простыне ночи. Теперь над серовато-синим морем распахнулась совершенно чернильная тьма, усыпанная бледными точками звезд. Пес выкурил последнюю сигарету из старой пачки — глядя на когда-то пугающий своим оскалом, а теперь как-то неожиданно съёжившийся и безобидный, проржавевший маяк, торчащий посреди залива остовом прежнего величия. Над ним горела крупная горошина: не то звезда, не то планета. Она не притягивала к себе взгляд, как треклятая луна, но легко, на небольшое расстояние, освещала чёрное пространство вокруг себя. На нее не страшно было смотреть — и даже мысли, что приходили в голову, уже не были насколько прожжено-безнадежными, как те, что наполняли его голову каждое загребучее полнолуние, но, скорее, наполнялись каким-то новым, неясным еще ожиданием — как ветер, что гнал свежесть и брызги с поверхности воды.
Утром следующего дня — это был как раз понедельник, Пес забрал свой жалкий заработок за май месяц, ехидно попрощался с жуком-навозником Венсом, чуть более сердечно с Ви и ее матерью, хозяйкой квартиры, и, заправив мотоцикл под завязку, двинул туда, где малютку Харлей дожидался ее законный хозяин. Ветер был попутный — и дорога обещала быть приятной. Беззубый маяк и Лебяжий Залив остались позади — впереди лежало какое-то, пока неизведанное, будущее. Рассуждая сам с собой, Пес решил, что хуже, чем последние полгода, быть уже не может, и без оглядки поехал на юг — замыкая, таким образом, кольцо и своё почти полугодовое путешествие.
