Ален не решился идти в Сенлис и вернулся кружным путем к городу Руану.

Наутро после этой ночи, когда он проснулся под цветущей изгородью, он увидел себя окруженным конными людьми, которые связали ему руки и повели в тюрьму. Возле калитки, проскользнув за крупом лошади, он пустился бежать в церковь святого Патрикия и там притаился за престолом. Стража не смела пройти через паперть.

Оказавшись в безопасности, Ален свободно бродил по церкви и хорам и разглядывал прекрасные чаши из благородных металлов и сосуды, очень удобные для переплавки.

На следующую ночь у него уже было два товарища, Денизо и Мариньон, воры, как и он. Мариньон был с отрезанным ухом. Им было нечего есть, и они завидовали шнырявшим по церкви мышам, которые гнездились под плитами и жирели, отъедаясь крошками священного хлеба. На третью ночь голод принудил их выйти, и служители правосудия их схватили. Ален стал кричать, что он клирик, но забыл сорвать зеленые нарукавники.

В тюрьме он тотчас попросился сходить на двор, распорол там свою куртку и бросил нарукавники в нечистоты, но тюремщики предупредили прево. Явился цирюльник и обрил Алену всю голову, чтоб уничтожить тонзуру.

Судьи смеялись над кухонной латынью его псалмов. Он не мог прочесть до конца «Отче наш» и тщетно божился, что епископ посвятил его в первую степень ударом по щеке, когда ему было десять лет.

Его подвергли допросу, как всякого мирянина, сперва на малой кобыле, потом на большой.

На огне пыточной кухни, с вывернутыми веревкой членами и с переломленной шеей, он сознался в своих преступлениях.

Наместник прево тут же объявил приговор. Алена привязали к повозке, приволокли к виселице и повесили. Солнце палило его труп.

Палачу досталась его куртка, отпоротые нарукавники и хорошая шапка тонкого сукна, подбитая мехом, украденная Аленом в гостинице.

Его мать была веселая женщина, по имени Флум, содержательница низкого маленького зала в глубине Роттен-Рова, в Пиккед-Хетче. К ней приходили после ужина капитан с медными перстнями на пальцах и двое франтов в просторных камзолах. У ней жили три девицы, по имени: Поль, Доль и Моль, которые не выносили запаха табака. Потому они нередко уходили наверх полежать, и вежливые кавалеры сопровождали их, заставив предварительно выпить по стакану теплого испанского вина, чтоб отбить запах трубок.

Маленький Габриэль сидел, согнувшись, под навесом камина, следя за тем, как пекутся яблоки, которые потом клали в горшок с пивом.

Приходили также актеры самой разнообразной внешности, не смевшие являться в большие таверны, куда шли состоятельные компании. Одни хвастались, другие с глупым видом цедили слова. Они ласкали Габриэля и научили его стихотворным отрывкам из трагедий и грубым сценическим шуткам. Ему подарили кусок темно-красного сукна с потертой золотой бахромой, бархатную маску и старый деревянный кинжал. В таком виде он важно выступал один перед очагом, размахивая головней вместо факела, а мать его, Флум, трясла своим тройным подбородком от восхищения перед скороспелым талантом сына.

Актеры водили его с собой в «Зеленый занавес» в Схоредиче. Там он дрожал перед приступами ярости маленького комедианта, с пеной у рта рычавшего роль Иеронимо. Можно было там видеть старого короля Лира с обтрепанной белой бородой, преклонявшего колени просить прощения у дочери, Корделии. Один клоун подражал безумию Тарлетона, другой, завернувшись в простыню, ужасал принца Гамлета. Сир Джон Ольдкестль смешил всех своим огромным животом, особливо когда обнимал за талию трактирщицу, не мешавшую ему мять ей ленты чепца и запускать свои толстые пальцы в холщовый мешок, привязанный у ее пояса. Сумасшедший пел дураку песни, которых тот никогда не мог понять, и клоун в бумажном колпаке, то и дело гримасничая, просовывал голову сквозь драный занавес в глубине эстрады. Был там жонглер с обезьянами и еще мужчина, одетый женщиной, по мнению Габриэля, похожий на его мать, Флум. В заключение зрелища являлись сторожа с розгами и надевали на него темно-синее платье, крича, что сведут его в Бридвелль.

Когда Габриэлю минуло пятнадцать лет, актеры «Зеленого занавеса» заметили, что он красив и нежен и может играть роли женщин и девушек. Флум причесывала ему черные волосы, откинутые назад; у него была тонкая кожа, большие глаза, высоко очерченные брови, и Флум проколола ему уши, повесив туда две двойных фальшивых жемчужины.

Он получил роль одного из компании герцога Ноттингама; ему понаделали платьев из тафты, из Дамаска с блестками, из серебряной и золотой парчи, корсажей с шнуровками и пеньковых париков с длинными буклями. Его научили гримироваться в зале для репетиций.

Сперва он краснел, подымаясь на подмостки. Потом жеманился, отвечая на любезности. Поль, Доль и Моль, которых привела Флум, очень пораженные, с громким смехом объявили, что это точь-в-точь женщина, и хотели расшнуровать его после представления. Они пришли с ним в Пиккед-Хетч, и мать заставила его надеть одно из ее платьев и показаться капитану. Тот наговорил тысячу шутливых поощрений и даже сделал вид, что хочет надеть ему на палец дрянное позолоченное кольцо со вставленным туда стеклянным карбункулом.

Лучшими приятелями Габриэля Спенсера были Вильям Бирд, Эдвард Жуб и двое Жеффсов.

Летом они задумали ехать играть вместе с странствующими актерами по сельским местечкам. Путешествовали в повозках с натянутым верхом, в которых и спали ночью.

Однажды вечером, по Гаммерсмитской дороге, они увидели вылезающего из канавы человека, который наставил на них дуло пистолета.

— Ваши деньги! — сказал он. — Я Гамалиэль Ратзей, Божией милостью вор с большой дороги, и не люблю ждать.

На это двое Жеффсов отвечали со стенаниями:

— У нас нет денег, ваша милость, кроме вот этих медных блях да кусков крашеного камлота. Мы — бедные бродячие актеры, как и вы, ваша светлость.

— Актеры? — воскликнул Гамалиэль Ратзей. — Вот это превосходно. Я не какой-нибудь мелкий воришка иди мошенник, я — друг зрелищ. Не будь у меня некоторого уважения к старому Деррику, который сумеет втащить меня по лестнице и заставить помотать головой, я бы ни за что не расстался с берегом реки и с веселыми тавернами, где вы, джентльмены, имеете привычку показывать столько остроумия. Добро пожаловать! Вечер отличный. Поставьте ваши подмостки и сыграйте мне ваше лучшее представление. Вас будет слушать Гамалиэль Ратзей. Это чего-нибудь стоит. После вы можете об этом рассказывать.

— Но вам придется потратиться на освещение, — робко сказали Жеффсы.

— Освещение? — с видом благородства сказал Гамалиэль. — Что вы говорите об освещении? Я, Гамалиэль, здесь король, как Елизавета — королева в столице, и я буду поступать по-королевски. Вот сорок шиллингов.

Актеры, дрожа, вылезли из повозки.

— Мы к услугам вашего величества, — сказал Бирд, — что нам играть?

Подумав, Гамалиэль взглянул на Габриэля и сказал:

— Боже мой, хорошую пьесу вот для этой девицы, только непременно грустную. Она, должно быть, восхитительная Офелия. Здесь, неподалеку, есть цветы наперстника, настоящие мертвые пальцы. «Гамлета», вот чего я хочу. Мне нравятся характеры этой повести. Не будь я Гамалиэлем, я бы охотно играл Гамлета. Смотрите, не ошибайтесь в ударах шпаг, мои прекрасные троянцы, мои доблестные коринфяне.

Зажгли фонари. Гамалиэль внимательно смотрел драму.

По окончании он сказать Габриэлю Спенсеру:

— Прекрасная Офелия! Не буду задерживать вас комплиментами. Вы можете ехать, актеры короля Гамалиэля. Его величество доволен.

Потом он исчез в темноте.

На заре, когда повозка пустилась в путь, увидели, что он опять заступает дорогу с пистолетом в руке.