— Я «Рубин», я «Рубин», вас понял, все хорошо. Перегрузки небольшие, совсем небольшие. Обтекатель отделился… Сейчас открою шторки иллюминатора… Черное небо. И в левом и в правом иллюминаторе черное небо… Солнце где-то подо мной, сзади… — Он говорил это так непостижимо спокойно, что было невозможно не разволноваться.

Как недавно все это было и как давно уже…

Я подошел к одному из конструкторов, поздравил с успешным стартом. Он ответил:

— Погодите, рано поздравлять…

«Он прав: полет испытательный», — промелькнуло в голове, но, когда в рассветном небе растаяла рубиновая звезда носителя, казалось: самое главное позади. И трудно было перестроить себя, понять не умом, а сердцем, что именно сейчас только и начинается самое трудное, самое сложное, самое опасное, что грозная музыка старта — лишь увертюра космического поиска.

У всех усталый вид, покраснели глаза: предстартовая работа и ранний старт сбили привычный режим жизни. Разумеется, никто ни слова об этом не говорит, потому что в такие минуты неприлично говорить об усталости, потому что один человек в новом корабле работает в эти минуты на все человечество. Каждое его слово — новая капля в океане знания и опыта.

Профессия космонавтов — одна из самых романтических на земле. Путешествия в неизведанные дали, необыкновенные условия полета, сложнейшая техника — сколько смелости и силы требуется здесь от человека. Но романтика бывает разная. Когда я слышал доклады Комарова с орбиты корабля-спутника, я думал о другой смелости и об иной силе. О смелости мысли, отваге поиска, силе человеческого разума. Новая и прекрасная романтика, все более и более проникающая в космические исследования. Совсем не случайно пал выбор на Владимира Михайловича Комарова, когда обсуждалась кандидатура капитана «Союза». Отличная физическая подготовка, глубокие знания военного инженера, адъюнкта Военно-воздушной инженерной академии им. Н. Е. Жуковского, ценнейший опыт командира «Восхода» определили этот выбор. Владимир Комаров работал в космосе отлично. И сегодня, когда воздаем мы ему вечную память, должны быть среди слов скорби и слова благодарности: он сделал все, на что способен летчик, инженер, человек.

Программа полета полностью завершена. Приказ с Земли: на девятнадцатом витке прекратить полет, совершить посадку в заданном районе.

Я был на командном пункте посадки и слышал все доклады Комарова руководителям полета. Ни одной осечки: все точно в срок.

— Молодец! — говорит руководитель полета, когда услышал доклад о том, что после ориентации «Союза» отлично сработала тормозная двигательная установка.

— Все отлично, — далекий голос Комарова, ведь он где-то над Африкой, — все идет отлично… — Он опять вроде успокаивает нас…

Больше я не слышал его голоса.

Шли минуты, долгие, как человеческие жизни.

И никто не знал, что скрученные стропы задушили купол парашюта, и никто еще не знал, что нет уже в живых командира корабля «Союз»…

Вечером за столом подняли бокалы с вином за Владимира Михайловича Комарова, «за нашего Володьку», как говорили тут. Нас было семеро: космонавт, инженер, приборист, летчик, медик, военный и журналист. Подполковник готовил ракету к старту Гагарина, потом Титова, «и Володькин „Восход“, и эту…» Он плакал, не стыдясь своих слез, и его красное от степных ветров лицо было мокрым. Это страшно, когда так плачут. А космонавт сказал: — Он был лучшим из нас.

Вчера прошел очень редкий здесь дождь. В степи за стартовой площадкой за ночь расцвели тюльпаны. Их привезут, наверное, в Москву, они лягут у Кремлевской стены, у строгой черной таблички «Владимир Михайлович Комаров» — последний подарок Байконура звездному капитану, стартовавшему в бессмертие.

БАЙКОНУР — МОСКВА.

Часов в одиннадцать 12 октября 1964 года хозяин квартиры в новом доме на шумном проспекте был взбудоражен неожиданным визитом. Ворвавшийся человек, обвешанный фотоаппаратами, первым делом схватил руку хозяина и стал трясти.

— Михаил Яковлевич? — восклицал он при этом. — Да что я, в самом деле! Вы и есть… Как две капли воды с ним похожи… Ничего еще не знаете?

Михаил Яковлевич развел руками.

— Где у вас радио?

Пошли на кухню. Голос диктора был взволнованным и торжественным. Что-то произошло. Должно быть, большое событие. А что?! Человек добрый, всегда рад он гостям прошеным и непрошеным, — Михаил Яковлевич, хоть и улыбался пришельцу, ощущал все же нарастающую тревогу. Он плохо слышит, а при таких возбуждающих обстоятельствах и вовсе сообщение не мог разобрать. Гость понял и сказал:

— Включите телевизор! Как раз в эти минуты…

Устремились в комнату, к голубому экрану.

— Поняли? Узнаете?..

Да, Михаил Яковлевич видел знакомую уже картину — передача шла из космоса. Он разглядел троих и охнул, и всплеснул руками: трое в космосе! Этого никто так скоро не ожидал.

— Милый мой! — восклицал гость в предвкушении радости. — Да вы всмотритесь хорошенько!..

И тут Михаил Яковлевич услышал имена троих. Потом пригляделся к одному, которого назвали командиром. И оцепенел. Прошла передача из космоса, звучала музыка, его квартира наполнялась людьми — соседями, журналистами, ребятишками, а он был и не был с ними. Как это возможно, как трудно, как радостно осознать, что сын, Володька, сейчас там, далеко-далеко, высоко-высоко ведет первый в мире трехместный космический корабль.

Ну что ж, это итог и его жизни. Не ждал, не гадал, но произошло такое не случайно.

Истоки уходят в глубь России, во Владимирскую губернию. Жил тут среди бедных крестьян и Яков Комаров, восьмой ребенок в семье. А потом у него самого пять детей оказалось, да мать-старуха. Вздохнешь!.. Спину на господ гнуть? Нет. Не таков. Вольным чувствовал себя, каков ни есть.

Стал ездить в Орехово-Зуево или даже в Москву на приработки. Приглядывался, между прочим, к городской жизни. Нравилось. Все больше и больше тянулся к городу.

Как дети стали подрастать, Яков все чаще в Москву наезжал. У него и дружки тут нашлись. Один из них посоветовал ему устроиться дворником на Третьей Мещанской.

— А что, гордый человек, — полушутливо говорил Якову приятель. — Работа в самый раз. Один хозяин — бог. Что бог пошлет — снег ли, дождь ли, или пылью все обовьет — от него только зависеть будешь…

Яков согласился. Место жить ему дали в подвале, так что окошки едва ли на пол-аршина из земли выглядывают.

Был Яков человеком с характером твердым, с определенным своим взглядом на жизнь, со своим собственным отношением к жизни.

В начале двадцатых годов на Третьей Мещанской многие знали дворника Якова Комарова. А в 1923 году к отцу приехал средний сын Михаил. Приехал в гимнастерочке, в обмотках — только что окончил учение в стрелковой школе.

— Оставайся со мной и с матерью, — просил Яков сына. — У меня что-то внутрях хрипеть стало. Может, от сырости… Оставайся…

Михаил пошел в дворники, как и отец. Не решал — останется, не останется, но судьба распорядилась сама — помер отец.

Больной уж пошел Яков в лютую зиму проститься с Лениным. А вскоре и сам так занемог, что сказал:

— Ухожу я. Будет внук, назови в память Ильича Владимиром. Прощай.

Ребятишки дружат с дворниками, а дворники с ребятишками. Это так в больших и малых городских дворах. Дворники, может, и гоняют порой особенно озорных, но дружбу это не портит. Михаил Комаров приглядывался к ребятишкам своего двора, и особенно полюбилась ему девочка Матрена. Была она бедненькая, потому что жила с одной лишь матерью. А мать много ли ей даст — сама в домашних работницах состоит, ее задача чужих людей обслужить, а свою дочь — что останется от трудного дня, то и достанется.