Он не скрывал от себя, что лембу – отнюдь не образцы добродетели. Уже самый факт, что в качестве покупателей они имели право командовать продавцами, которые, считалось, стоят "выше" их, вводил кое-кого в соблазн быть надоедливым, дерзким и даже наглым; отчасти поэтому, имея с ними дело, необходимо было запастись терпением. Когда туземцы убедились, что Фрэнт терпелив и весел, он стал пользоваться у них доброй славой. Они привыкли иметь дело с Мак-Гэвином, которого считали жестоким, хотя и справедливым, и, когда увидели, что Фрэнт справедлив, хотя и не жесток, и к тому же молод и внешне привлекателен, они, естественно, стали куда более частыми посетителями Мадумби.

Вначале Фрэнта поразила крайняя недоверчивость и настороженность туземцев. Они никогда не входили в лавку с тем радостным ожиданием, которое, в мечтах хороших торговцев, непременно написано на лицах покупателей. Напротив, обычно казалось, что они идут сюда с самыми дурными предчувствиями. Какая-нибудь старуха дикарка в звериной шкуре вместо юбки, намазанная салом и охрой и обвешанная амулетами (на шее – рыбий пузырь или рог антилопы, волосы зачесаны наверх и утыканы костяными украшениями, у пояса – табакерка), являлась в лавку, имея при себе два-три фунта, которые намеревалась истратить до последнего пенса, но, остановившись в дверях, окидывала всё беглым взглядом с видом крайнего разочарования и презрения, будто попала сюда случайно, помимо своей воли. Потоптавшись у порога, она выпивала чашку воды из стоявшего у дверей бака, затем, усевшись в тени, торжественно и неторопливо закладывала в нос огромную понюшку табаку, а на лице ее, казалось, было написано: "Ну вот, я пришла, и наплевать мне на всех. Я не зря столько лет прожила на белом свете. Опыт научил меня ожидать самого худшего от любых обстоятельств и любого человека, особенно от белого. Если я снизойду до того, что куплю у вас что-нибудь, я намерена пересмотреть всё, что здесь есть, и получить именно то, что мне нужно, а иначе – ничего не возьму. Не воображайте, что можете меня надуть, это не пройдет. Однако действовать я буду, исходя из предположения, что вы всё же попытаетесь меня провести, что все ваши товары подпорчены, что вы ловкий мошенник и полагаете, будто напали на дуру". И когда, наконец, она всё же милостиво входила в лавку, то вела себя в ней именно так.

Но не одни старухи держались настороже. Почти все покупатели проявляли те же признаки глубокого и откровенного недоверия и появлялись в лавке с таким видом, словно кругом были расставлены для них западни. Даже дети, невинно повторяя последние родительские наставления и тщательно пересчитывая сдачу с шести пенсов, ясно показывали, что им велено глядеть в оба. И виноват в этом был не Мак-Гэвин, а та репутация, которую белые повелители Лембуленда умудрились заслужить за последние десятилетия.

Эти малоприятные взаимоотношения между двумя расами были одним из самых первых и надолго запомнившихся впечатлений Фрэнта, но еще сильнее ошеломило его поначалу непосредственное общение с лембу. Такое множество более или менее обнаженных мужчин и женщин, с гладкой кожей теплого коричневого тона, белозубых, по большей части грациозных, с гордой осанкой и непринужденными манерами, не может оставить человека вполне равнодушным, особенно если он молод и впечатлителен, да еще непривычен к этому зрелищу.

– Не смущайтесь их запахом, – сказал Мак-Гэвин. – Вы скоро привыкнете.

Запах? Белые всегда говорят, что от черных дурно пахнет. Ну, а здесь, в Мадумби, хотя стояли жаркие, почти безветренные дни и тесная лавка обычно бывала битком набита туземцами, их запах вовсе не казался Фрэнту противным, разве что непривычным; он пьянил Фрэнта, как аромат самой жизни, волнуя предвкушением неизведанных радостей. Здоровый запах людей, живущих на вольном воздухе, может казаться неприятным только человеку с больными нервами. Полуобнаженные или совсем обнаженные тела лембу постоянно подвергаются действию солнца, воздуха и воды, к тому же они почти такие же вегетарианцы, как их коровы и овцы. Правда, некоторые старухи были склонны накладывать на себя несколько слоев охры и сала для смягчения кожи, но это компенсировалось их непринужденностью: они очень забавляли Фрэнта своими повадками и разговором. В Мадумби был запах, куда более неприятный, – смешанный душок шлихты, придававшей ситцам из Осаки и Манчестера обманчивую плотность, и плохо рафинированного сахара.

Даже в многолюдных городах, даже в тех кругах, где дни проходят в пустой праздности, где месяцы растрачиваются по мелочам, время не кажется таким врагом и вором, как в местах, подобных Мадумби. Здесь, в предгорьях, смена времен года менее заметна, чем в горной части Лембуленда, и жизнь в Мадумби шла раз навсегда заведенным порядком, уплотненная до предела. Работа начиналась в половине шестого – в шесть утра; усталость часто притупляла мысль, и утомленные глаза не успевали обратиться к часам или календарю, как их смежал сон. Иногда Фрэнт утрачивал всякое ощущение хронологической последовательности событий, иногда ему казалось, что время чуть ли не катится вспять. Случалось, он вдруг с изумлением осознавал, как много недель или месяцев пролетело после того или иного пустячного происшествия. Но он не жаловался, его привлекала работа, и даже не столько сама работа, сколько возможность ближе познакомиться, благодаря ей, с некоторыми сторонами человеческой природы.

Были в лавке товары, которые Фрэнт не мог продавать без улыбки. Иногда к ним заходил кто-нибудь из молодых лембу и спрашивал, понизив голос: "Amafuta wemvubu ako-na na?" – то есть: "Есть у вас гиппопотамий жир?" Фрэнт шел к маленькой витрине, где они держали лекарства, и доставал пузырек с этикеткой, на которой стояла надпись на языке лембу, а ниже очень мелкими буквами значилось: "Натуральный гиппопотамий жир Педерсона". Снадобье это, по виду обыкновенный лярд, – возможно, оно и было обыкновенным лярдом, – расфасовывалось аптекарем норвежцем в Данспорте и продавалось по шиллингу за склянку. Его применяли в качестве приворотного зелья, и оно давало аптекарю возможность содержать сына в богословской семинарии в Осло. Но были и другие "статьи", куда более прибыльные, чем гиппопотамий жир. Любовным зельем, в конце концов, интересовались только люди молодые и романтически настроенные, а без "Голубых чудес Педерсона", как торжественно гласила другая этикетка, не могли обойтись ни молодые, ни старые. И, конечно, на них всегда был большой спрос. Эти пилюли, величиной с горошину, цвета бронзы, служили верным и сильным стимулятором. Если лекарства эти случалось продавать Мак-Гэвину, он неизменно отпускал в придачу какую-нибудь грубую шуточку, в результате чего продажа гиппопотамьего жира сильно сократилась, так как молодых туземцев, пусть нравственность их – с точки зрения белых – и оставляла желать многого, Эти остроты оскорбляли в лучших чувствах. Однако неуместный юмор Мак-Гэвина не влиял на сбыт "Голубых чудес", пользовавшихся спросом у покупателей более грубого склада. В часы особенно оживленной торговли в лавку приходила помогать сама миссис Мак-Гэвин, и, если у нее спрашивали одно из этих изделий Педерсона, она отпускала его с каменным лицом; выражение его могло бы послужить сюжетом для аллегорической картины: "Жадность, побеждающая целомудрие".

И всё же был в лавке среди всякой всячины один предмет, который миссис Мак-Гэвин не желала ни покупать, ни продавать. У мужской половины населения тех мест существовал обычай носить особого рода cache sexe,[41] сплетенные из листьев дикого банана. В Мадумби эти предметы туалета всех видов и размеров мастерил и продавал Мак-Гэвину по оптовой цене старый бродяга туземец. Он приходил в факторию, когда там не было никого из покупателей, – в жаркий полдень, или сразу же после закрытия лавки, или на рассвете, или когда поднималась луна. Если он заставал одного Мак-Гэвина, дело слаживалось быстро. Если он наталкивался на миссис Мак-Гэвин, то обычно взмахивал своей связкой "невыразимых" перед самым ее носом, салютуя ей свободной рукой, и рассыпался в преувеличенных, явно иронических любезностях, а затем начинал громко расхваливать свой товар. Ничто так не раздражало ее, и он это прекрасно знал. Она всегда грубо приказывала ему подождать мужа.