Когда я отряхнул одежду и убедился, что цел, - я уже не смотрел на человека, которого только что убил, а, зарядив винтовку, бросился к своим. Красноармейцев здесь уже не было, а наши уже ушли вперед.

Мы подвигались все дальше к Святошинскому шоссе. Шла ожесточенная стрельба. Бой был тяжел. Отставать от своих теперь было нельзя. Сзади шел тот же беспорядочный уличный бой без плана, без руководства.

Удивительные были люди эти добровольцы, здесь сражавшиеся. Никому неизвестные, они шли, делали свое дело и умирали. Приходил какой-то человек, никому неизвестный, жил с отрядом несколько дней, сражался, умирал, и никто даже не интересовался потом узнать, кто он был, зачем он пришел сюда. Кто был трусом, мог отлично уйти, отстать от цепи, и о нем никто бы и не спросил.

На войне настоящей я никогда не видал таких боев.

Цепь залегла в канаве на виду у большевистской батареи, которая все продолжала стрелять по городу. Лежали под защитой вала, а впереди нас спокойно похаживал под неприятельским огнем высокий полковник, командовавший ротой. Он все наводил бинокль вправо и чего-то ждал.

Я лежал и думал. Временами становилось жутко. Так никто и никогда не узнает, кто ведет этот неравный бой. Как фамилия этого полковника? - думал я. Непременно узнаю потом. Говорили, что фамилия его была Яковлев. И, конечно, потом я больше не видал его, как не знаю и окончательной судьбы партизанского Волчанского отряда, с которым меня свела судьба на несколько часов.

Большевики у батареи заволновались. Где-то справа что-то произошло. Полковник вдруг насторожился, еще раз пристально посмотрел в бинокль, потом вложил его в футляр и, взяв в правую руку свою тросточку, решительно и радостно сказал:

- Ну, теперь пора. Вперед!

Все сразу поднялись и жидкой цепью по полю бросились вперед, по направлению к батарее. И вдруг я ясно увидал, что батарея перестала стрелять и снялась с позиции.

Трудно передать то чувство радостного экстаза, которое охватило нас всех. Теперь уже не чувствовалось усталости, ноги несли вперед легко. Но добраться до батареи уже было нельзя. Большевики уходили, а мы яростно и с подъемом стреляли вслед. Вправо от нас наступали другие наши части, и задача отряда была выполнена. Неприятельская батарея отошла недалеко. Одно орудие приостановилось, повернулось и два раза выстрелило в нашу сторону. Потом батарея свернулась и ушла, скрывшись от нас за поворотом улиц.

Такие же группы, как наша, в несколько десятков добровольцев, сходились вместе. Говорили, что город до Святошина уже почти очищен и что в районе вокзала хорошо действует Дроздовский полк.

Бой затихал, и большевики невидимо для нас отходили на запад. Я был радостно возбужден.

Назад я шел один. Кругом еще стреляли. Кое-где встречались раненые. Изредка попадались трупы. В подворотнях стояли кучки людей и часто спрашивали меня, как обстоят дела. Ближе к Крещатику уже попадались прохожие. Из очищенных кварталов шли новые беженцы.

Приближаясь к Крещатику, я заметил на углу одной из улиц группу, человек десять солдат, тесно сжавшихся и стоявших с винтовками, но не в боевом порядке. Они как-то странно глядели на меня, и мне эта группа показалась подозрительной. Они были обращены лицом к большевикам и словно ожидали чего-то. Так именно передаются неприятелю группы сражающихся в боях гражданской войны. Погон на их шинелях уже не было. Меня проводили хмурыми взглядами.

Около Николаевской улицы я встретил двух солдат, стрелков 15-й дивизии. Их обоих только что ранили на Николаевской улице сзади из окон. Я их перевязал, и мы вместе пошли по направлению к Днепру.

На углу Царской площади и Александровской улицы я остолбенел от неожиданной встречи. Мило улыбаясь, меня окликнула жена знакомого профессора. Она спокойно шла к себе домой на Тимофеевскую улицу, как раз туда, где часа два тому назад я заколол красноармейца. И в этот самый момент над нами пролетели два снаряда. Елизавета Ивановна в простоте душевной наивно думала, что все уже кончено, и шла к себе домой. Вчера она ушла в Слободку и теперь не знала, что с собой делать, куда идти. Я убедил ее не возвращаться домой, и мы направились вместе с нею на гору.

Навстречу мне попался начальник тюрьмы, также уходивший за го -род, и я сдал ему Елизавету Ивановну, дав адрес моих пациентов в Слободке, где, я знал, она найдет себе приют.

Я не хотел спешить за мост. Было стыдно уходить от места боя, и было здесь виднее, как обстоят дела.

Перед зданием участка полиции была в сборе почти вся государственная стража. Здесь я встретился с полковником Мамонтовым, который командовал бригадой. Я рассказал ему ход дела и узнал от него, что из числа государственной стражи около 300 стражников солдат разбежалось. Офицеры же все были на местах. Теперь они налаживали порядок в отбиваемом от большевиков городе.

Было около двух часов пополудни. В это время мимо нас на автомобиле из города проехал генерал Драгомиров.

Заметив стоявшего здесь городского голову Рябцова, он остановил автомобиль и говорил с ним.

Присяжный поверенный Рябцов (или Рубцов - не помню), эсер, выброшенный взбаламученной стихией на поверхность, был одним из первых героев революции. Он стоял посреди улицы, разговаривая с главноначальствующим в группе офицеров государственной стражи. Раньше он и ему подобные на митингах метали гром и молнии на «эту сволочь». Думал ли он, что будет уходить от настоящих революционеров под ее защитой?

Сведения получались хорошие. Успех был на нашей стороне.

После двух часов дня я отправился к своим на Цепной мост, где все было спокойно. На мостах все было благополучно, за исключением Черниговского моста. Там был окружен и разбит партизанский отряд Струка. Затем стали отходить наши войска, и так как мост был без настилки, то на нем провалились и застряли орудия с лошадьми. Несчастные животные покалечили себе ноги, а большевики в это время стали крыть их огнем артиллерии. По донесениям, картина была ужасная. Однако напор большевиков сдержали. И теперь оттуда еще доносилась пальба.

В нашей роте шла обычная военная жизнь. Мосты надо было охранять зорко. У самого входа на мост на наших глазах офицеры стреляли из орудия. Видно было, как снаряды рвались над городом. Орудия откатывались, и артиллеристы работали, мало обращая внимания на окружающих.

Мы поместились в двух маленьких комнатах в квартире зубного врача-еврея и сидели за небольшим столом. Сюда поступали все донесения, и сюда же приводили задерживаемых подозрительных лиц. Теперь каждый человек казался подозрительным. С двумя такими задержанными пришлось иметь дело и мне.

Первым задержали еврея-прапорщика в офицерской форме стрелка, с георгиевской лентой, по фамилии Шварцман. Фамилия была не из приятных. Его задержали как знаменитого комиссара чрезвычайки, свирепого полуграмотного чекиста, который упивался кровью русских интеллигентов. Этот человек уже попадался мне в руки в тюрьме, когда я вел расследование киевской чрезвычайки. Он был арестован и сидел в тюрьме. В губернской чрезвычайке одним из самых свирепых комиссаров был Янкель Шварцман. Но было очень трудно выяснить, то ли самое это лицо или нет. Установить это точно не удавалось. Он называл себя прапорщиком Сибирского стрелкового полка. Вчера его вместе со всеми офицерами выпустили из тюрьмы, а сегодня задержали как подозрительного. Собственно говоря, задержали его потому, что все были страшно обозлены на евреев, а физиономия у него была такая типичная, что одного вида было достаточно, чтобы повесить его без разговоров. Его привели к нам, и мне пришлось решать его судьбу. Одного моего жеста было бы достаточно, чтобы этого жалкого человека, с надеждою и мольбой глядящего на меня, расстреляли.

Но кто мог точно сказать, кто такой Шварцман? Его никто точно не опознал. Предъявили его мне. Так как он числился в нашей роте, мы отпустили его. Он ушел с добровольцами в Одессу, и я еще там видел его и слышал излияния благодарности за спасение.