В прошедшем передо мною фильме чека я видел трагедии, драмы, романы и водевили куда более сильные, чем это дает самая изощренная фантазия писателей. Только действительность была как-то проще, как и самая моя жизнь в роли участника революционных авантюр. Только теперь, когда заносишь их на фильм моего повествования, я удивляюсь силе этих картин и переживаний и часто говорю себе: «Совсем как в романе!»
В борьбе Белого движения с чека мы видим, с одной стороны, слабость, мягкость с претензией на гуманность и соблюдение правовых норм, а с другой - дикую отвагу, дерзание и решительность. Никакой морали и никаких правовых норм, и ясно, что первая сила не может быть противопоставлена второй.
Если бы во главе Киевской области стоял такой генерал Императорской армии, как Меллер-Закомельский, действия которого я видел в 1905 году, он, быть может, и справился бы с чека. Но что мог сделать генерал, уже тогда окруженный кадетами и эсерами, а впоследствии ставший пророком «непредрешенства?» А бессильный комендант Киева, находящийся в руках своего адъютанта, крадущего мешки с сахаром и лжесвидетельствующего на суде? Разве не была такая власть и возглавляемое ею движение осуждено на гибель? А военно-окружной суд над Валлером? Разве это не добровольческая оперетка? Разве такая власть могла бороться с большевизмом и победить его?
Настоящая контрреволюционная власть должна была бы по приговору военно-полевого суда в первые три дня расстрелять всех причастных к чека. А расстреляна была одна Роза, да и то через несколько дней после приговора, потому что не могли найти палача и потому что приговор должен был быть выполнен по форме.
Во всех показаниях заключенных в мрачных тонах проходила деятельность одного лица, служившего в губчека, которого обвиняли в жестоком обращении с заключенными, в неподаче помощи, в дружбе с чекистами и, наконец, подозревали в доносах на заключенных. Эти показания закреплены в целом ряде актов и зафиксированы в документах, которые впоследствии странствовали по канцеляриям четырех государств, когда это лицо находилось уже в эмиграции. В этих документах приводились все его поступки, и он трактовался как бывший чекист. С приходом добровольцев произошла обычная метаморфоза: этот деятель остался в Киеве и явился с предложением своих услуг в одно из управлений Добровольческой армии. Однако он был разоблачен и арестован. Но прочные связи быстро нажали пружины, и он был освобожден, а впоследствии очутился в эмиграции. В одном городе с ним очутился и другой деятель чека, соратник известной Толмачевой, которая уже во времена эмиграции также однажды посетила этот город. Прошли года, и бывшего деятеля чека обнаружили. Разоблачения появились в прессе со всеми тонкостями и фактами. Но прошло уже много лет, и доказать в судебном порядке эти факты было трудно. Этот бывший служащий чека возбудил дело о клевете, и за недоказанностью фактов два совершенно достойных лица из числа русской эмиграции за разоблачения бывшего деятеля чека были обвинены в клевете. Официальное учреждение, ведающее русскими делами в этом государстве, обратилось ко мне, как к бывшему члену комиссии по расследованию деятельности чека, с просьбою, не могу ли я дать показания. Я таковые дал. Инкриминируемое лицо возбудило дело о клевете. Несмотря на все документы и показания, дело в первой инстанции было решено в пользу бывшего деятеля чека, хотя служба в ней была доказана, но документально его жестокость и предательство не были признаны доказанным. Во второй инстанции я дело выиграл, и дача моих показаний была признана судом правильной.
Но в этом деле обнаружились чрезвычайно странные обстоятельства. В русском учреждении, которое просило меня дать ему показания о деятельности инкриминируемого лица, находилось подлинное дело об этом деятеле, где были все документы о его разыскании от контрразведок четырех держав, все показания свидетелей, которые совершенно совпадали с моими. И когда эти документы понадобились для предъявления в суд, их не оказалось. Они были похищены. В скором времени лицо, в руках которого эти документы находились, было арестовано и предано суду по обвинению в связи с большевиками. Есть и еще непонятные странности. Мои показания на суде были опубликованы прессой. В них я, между прочим, сослался на бывшего начальника контрразведки полковника Сульженкова. Через четыре месяца после этого в Канаде, в Монреале, где в качестве эмигранта жил Сульженков, коммунисты завлекли его в ловушку и убили. Еще через два месяца ко мне на прием является женщина и начинает меня мистифицировать, симулируя болезнь и указывая, что у нее по ночам бывают какие-то та -инственные припадки. Она просила меня приехать к ней во время припадков и говорила, что пришлет за мною автомобиль. Ловушка была довольно наивна, ибо я не мог не понять, что припадки эти выдуманные. Я стал присматриваться к мнимо больной и узнал в ней уже обнаруженную полицией большевистскую агентку. Я ее тут же разоблачил и, выпроводив любезно через приемную, в которой сидели больные, рассказал им о похождении авантюристки.
Конечно, все это могло быть и «случаем», но тем не менее совпадение странное, как и скоро приключившаяся со мною болезнь с симптомами отравления.
Из этой эпопеи видно два положения. Во-первых, бывшие чекисты могут превратиться вне революции опять в обыкновенных людей, которые могут жить в обществе вполне мирно, ничем не проявляя аморальных качеств. А во-вторых, что преступления революции, даже самые кровавые, через много лет очень трудно доказать. Свидетели лжесвидетельствуют или из трусости, или из партийных соображений, документы же исчезают, или вообще эти преступления не закрепляют. Как общее правило, все преступления революции не наказуются, и ее деятели могут жить в послереволюционном обществе и пользоваться полным уважением.
Предреволюция очень много кричала об ужасах царского самодержавия, о насилиях и бесправии, чинимых жандармами. Вот картинка из прошлого, списанная с натуры, которую полезно привести как пример тому как жандармы относились к своим клиентам, и провести параллель с описанными выше деяниями чекистов.
На Дальнем Востоке царская армия вела неравный бой с сильным и благородным противником, пробивая великой Державе Российской путь к Тихому океану. Изнемогая под напором превосходящих сил, славный 12-й Восточно-сибирский стрелковый полк, истекая кровью, за десять тысяч верст от столицы, под Тюренченом, геройски защищал ворота своей Родины от вторжения неприятеля, сражавшегося почти что у себя дома.
На берегах Невы, в столице Империи, бушевала молодая кровь, отравленная ядовитыми газами революции. Курсистки Лесгафта и студенты Императорского университета посылали японскому микадо телеграмму с пожеланиями победы над варварской Россией, дабы на крови русского солдата воздвигнуть знамя свободы и приблизиться к осуществлению земного рая.
В это время в Харькове волновалась студенческая молодежь. В тускло освещенной студенческой комнате шло собрание. Смешались потертые студенческие мундиры с тужурками технологов и ветеринаров. Между ними маячили в тусклом освещении накуренного помещения темные платья курсисток. Слышались речи, одухотворенные радостными надеждами на скорое наступление социалистического рая и на победу революции. Звучали старые напевы об ужасах царского самодержавия, и смаковались неудачи Маньчжурской армии. Непримиримые эсдеки на этот раз сходились с подхлестываемыми террором эсерами в своем презрении к черносотенной студенческой сволочи, ко -торая позорит своими патриотическими выступлениями славные революционные традиции студенчества.
На видавшем лучшие времена растрепанном диване у стены, в полумраке, развалившись, сидел восторженный юноша, вдохновляемый взглядами своей соседки, и с пафосом цитировал отрывки из только что полученного для распространения зарубежного органа Петра Струве «Освобождение». Там поносился Император Николай II и русские силы призывались к свержению самодержавия. «Господа военные, - декламировал юноша, - нам не нужно вашей пассивной, бессмысленной храбрости в Маньчжурии! Обратитесь против истинного врага страны. Он в Петербурге, в Москве. Этот враг - самодержавие и самодержавники. Революция должна стать в России правительством...»
