Среди заключенных было много атаманов партизанских шаек, боровшихся против большевиков: Сметана, старик Струк. Сметану схватили после долгих преследований. Он вошел в камеру совершенно спокойно, заявив, что через 45 минут его расстреляют. Был весел и вышел на расстрел с большим достоинством. Когда за ним пришли, он спросил: «Что, умирать уже? Подожди, дай закурить!».
Был среди арестованных какой-то рябой человек. Пять раз бегал он от немцев из плена. Будучи начальником комитета бедноты, стащил 60 тысяч и сбежал.
Один из краснокрестных деятелей держал себя крайне недостойно. Сваливал вину на своего брата. Валялся в ногах и умирал подло.
Промелькнул в вучека какой-то негр, которого «видели входящим, но не видели выходящим».
Очень характерно дело инженера Павловского, начальника Подольской железной дороги. Среди комиссаров находился некий Колесников, которого когда-то уволили со службы с железной дороги. Теперь он свел счеты с начальником дороги. Он донес на него как на контрреволюционера. Павловского арестовали и расстреляли.
Женщины в чека. Одну из самых гнусных фигур революционных женщин представляет собою медичка-коммунистка Цитович, дочь известного в Киеве и пользовавшегося уважением деятеля, бывшего убежденным контрреволюционером. Когда к нему явились убийцы, чтобы забрать его, он с презрением клеймил их: «Каким я был — таким и умру, а вас я презираю». Но что было презрение для людей, не имеющих чести? Родная дочь-медичка присутствовала при обыске у отца. Она бесстрастно стояла у окна, словно дело ее не касалось. Комиссар шарил в бумагах отца. Но вдруг «дочь века» встрепенулась: комиссар потянулся за фунтом чая в шкафу. «Этого не трогать! Мое! — сказала коммунистка. — Бог с ним, — кивнула она в сторону отца, — делайте что хотите, этого не троньте». Отца расстреляли, а чай остался. Где-то теперь эта фурия революции? И что она об этом думает теперь?
В большевистской революции женщины играли большую роль, особенно еврейки. Я лично не видал главных героинь того времени в Киеве, но мое исследование коснулось и Евгении Бош, и Коллонтай. Коллонтай была дочь генерала. Ее фигура цельная - фанатичка и храбрая, но бесстыдная и циничная. Перед самым отходом большевиков она бесстрашно появлялась всюду. Я видел много женщин-врачей, рядовых коммунисток, которые, надо признать, с присущей им добросовестностью и убогим умом делали свое дело.
Красочна была и наивна в своей преступности фигурка дочери царского генерала Маньковского, служившей в чека переписчицей. Женственная и милая, она была изящно одета. Она явилась к председателю Комиссии, генералу, знавшему ее отца. Он обласкал ее и поручил мне отобрать от нее показания. С милой улыбкой, совершенно не чувствуя своей вины, она рассказала мне: «Да, я служила. Да, я знала, что убивают...» Но ей «надо было служить». За кровь человеческую, как писарь на бойне, получала милая девушка эти деньги. На машинке, сидя перед окном, выходившим на бойню, переписывала она смертные приговоры. И не было ей теперь нисколько не стыдно. Ее мило приняли и отпустили. Да, добровольческая мораль всепрощения не могла победить большевистскую власть всесокрушения! Если когда-нибудь эти строки дойдут до детей этой женщины, пусть они задумаются над образом своей матери. Быть может, они поймут, что такое мораль.
Красочную фигуру представляет собою и чекист Егорова. Русская, молодая, красивая, сильная, с ясно выраженными вторичными половыми признаками. С симптомами садизма. Хорошего происхождения - ее даже считают княжной Мансуровой. Жила до революции в Париже, где сошлась с революционными кругами. Вышла замуж и разошлась. Вторично вышла замуж за рабочего Егорова, который теперь где-то углублял революцию. Вторично разошлась. Мне о ней дала подробные показания знавшая ее женщина-врач. Егорова была умная и интеллигентная женщина. Она носила немножко по-мужски фуражку мужского покроя с пятиконечной звездой. В ее порывистых движениях было что-то, указывающее, что гормоны ее не в полном порядке. Любила кутить, участвовала в оргиях и не раз старалась ущипнуть свою красивую подругу - женщину-врача. Однажды надо было кого-то спасти, и для этого чекистам с Егоровой устроили пикник. Егорова веселилась, много пила и стала шутя за кем-то гоняться. Она вдруг вошла в азарт и серьезно стала кричать, чтобы тот, за которым она гонится, остановился, иначе
она будет стрелять. Егорова рассказывала своей подруге, как она расстреливала. Со вкусом производила допросы, и тот, кто попадал в ее руки, живым не выходил. В пьяном чаду она хвалилась, что ей приятно расстреливать. Это была карамазовщина в юбке, полная телесных и душевных диссонансов. Революция сделала ее чекисткой.
Другая женская фигура - это полька-фанатичка Касперович. Олицетворенная жестокость и ненависть к русским. Эта женщина до такой степени свирепствовала при постановлении смертных приговоров, что даже матерый волк революции Феликс Кон однажды покачал головою и сказал: «Однако».
Русская революция не нашла своей Шарлоты Корде, но добрые ангелы между ними были. Обслуживали чека сестры из международного Красного Креста и были безупречны. Они не были героинями, ибо там нельзя было проявлять геройства, но долг своего служения они исполняли до конца. У меня остались в памяти образы сестер Медведевой и баронессы Толь. На фоне мрака революции это светлые образы русской женщины.
Отдельные процессы чека. Время от времени чекисты создавали искусственно процессы, вроде тех, которые впоследствии применяли большевики в виде показательных. Таково было дело Солнцева. Незначительный чиновник банка возведен был в организаторы заговора. Арестовали всех его знакомых. Следствие не дало никаких данных. Тем не менее подозреваемых мучили в казематах вучека. Солнцева неоднократно водили «на испуг», били так, что он возвращался в камеру весь в кровоподтеках. Расправа была необыкновенно жестока. От истязаний Солнцев в конце концов сошел с ума, и его застрелили уже сумасшедшим.
В связи с этим делом истязали в особом отделе жену артиллерийского капитана Спекторскую. Я видел маленький чулан, в который была заключена несчастная: там нельзя было ни стоять, ни лежать, а можно было лишь сидеть в скрюченном положении. И так днями.
Очень характерным было дело бразильского консула Перро. Здесь имелась настоящая провокация. Прием столь же редкий, как часто неправильно применяется этот термин. Провоцировать значит предумышленно вызвать определенное выступление. А это вовсе не так легко и встречается редко. С провокацией часто смешивают доносы и слежку.
В деле Перро была ловушка. Большевики задумали выловить контрреволюционеров и от имени бразильского консула объявили покровительство офицерам, которые будто бы принимаются туда для охраны. Несколько офицеров неосторожно отозвались и погибли. Консулом Перро оказался переодетый чекист, который будто бы был даже осужден вместе с другими. Но в числе казненных его не оказалось, история так и осталась загадочной. Из дипломатов никто бразильского консула Перро не знал.
Характерно также дело Стасюка - Бимонта. По одним сведениям, Стасюк был раньше жандармом, по другим - мелким помещиком. Он был убежденный и смелый контрреволюционер. Когда к нему пришли с обыском, он довольно хитро завлек комиссара в свой кабинет и, улучив момент, выстрелил в него. Револьвер дал осечку, и тогда он стал избивать чекиста револьвером. На крик чекиста вбежали его товарищи и обезоружили Стасюка. Почему-то в этом обыске участвовал сам Савчук. Стасюк был посажен в чека вместе с дочерью и ее женихом, поручиком Бимонтом. Сидя в чека, Бимонт писал карандашом на стене свой дневник. Всех трех мучили на допросах - и, переведя в тюрьму, там однажды расстреляли, как это описано выше.
Типично и дело Гальске, которого я видел в тюрьме уже осужденного на смертную казнь. Во время большевиков я встречал его у моего знакомого врача-грузина и его жены-медички, моей ученицы. Ничто не давало основания думать, что видишь перед собой чекиста и шпиона-предателя. Вырождающийся барон Гальске был слабой натурой. Происходил из хорошей семьи и рано вступил на путь морального падения. Это был молодой человек, ничем не выдающийся. Он любил пожить и нуждался в деньгах. Сначала он был студентом в Москве, потом в роли крупье в каком-то игорном притоне. Непонятным образом он попал в руки чекистов. Узел завязался, и, чтобы спасти свою шкуру, он выдал свою невесту, свояченицу и жену офицера Глинского, которые и погибли в чека. Самому Глинскому, которого я лично допрашивал, удалось бежать. Этот побег превосходит по авантюрности все похождения МонтеКристо и выполнен самым невероятным образом. Я видел взломанную решетку в окне погреба Особого отдела на Елизаветинской улице, где содержались арестанты. Глинский умудрился согнуть железный прут под влиянием большой дозы кокаина. Четверо заключенных вылезли в окно и ушли от большевиков через сад между их рук. Такие приключения бывают только в романах.
