- А я ведь вас давно знаю, Николай Васильевич!
Я изумился.
- А помните Челябинск и октябрь 1905 года?
Я продолжал не понимать, в чем дело.
Оказывается, что это была не жена Милюкова, а жена бывшего товарища министра времен Керенского, Степанова, которая, кажется, с ним разошлась...
- Я - дочь Владимира Корнильевича Покровского! Помните?
- Ну как же!
По ассоциации передвинулся психофильм на 13 лет назад, и начертилось на нем лежавшее в архивах памяти.
1905 год. Такой же подлый, как и теперь. Такое же безумие людское. И те же кадеты. Я врач, командированный на чумную эпидемию в Маньчжурию и временно задержавшийся в резерве в Челябинске. Октябрь. День осуществления революционной весны слабоумного русского князя Святополк-Мирского. Светлый праздник свободы манифе -ста 17 октября, неожиданно превратившийся в душе истинно русских людей и черносотенцев в еврейский погром.
Прорвалась еврейская молодежь и, прежде времени открыв свои карты, возмутила своими манифестациями твердый в русских традициях сибирский элемент. На моих глазах развился этот погром по всем правилам, как он происходит всегда и всюду. Летели перины на улицу, вился белыми снежинками пух и вылетел на улицу из окна разбитый рояль. Вся главная улица была забросана бумагами, тканями, разными вещами. Но людей пока не убивали. По тротуарам в восторге стояла сибирская публика и смаковала, как «истинно русские люди разделали жидов». На заборах праздник приветствовали мальчишки, забавлявшиеся невиданным зрелищем.
На второй день погрома, стоя на улице, я заметил, как быстро приближается толпа, гонящая окровавленного человека, и настигла его в тот момент, когда он упал. То, что произошло на моих глазах, было тождественно со сценой, когда стая гончих собак раздирает зайца. Я бросился в толпу и спас человека. Мне удалось увезти его в больницу, но по дороге меня догнала толпа, и я за то, что спасал человека, которого приняли за революционера, был тяжко изранен и брошен на улице, как убитый.
Когда дело выяснилось, меня отвезли в больницу и констатировали 26 повреждений. Когда я лежал весь перевязанный, поздно вечером ко мне подошла сестра и сказала, что за мной приехали. Я был в недоумении: откуда и кто мог за мною приехать в сибирском городе, где меня никто не знал? Совсем как в романе. Но сестра сказала: «Поезжайте, за вами приехала тройка в экипаже».
Я согласился. Меня вывели под руку, и я действительно увидел тройку, запряженную в фаэтон. Мы уселись и двинулись в путь. Меня сопровождал господин, объяснивший мне, что утром я, узнав, что толпа собиралась громить дом городского врача, с которым я был знаком, предупредил его и помог ему выехать из города. А теперь он, находясь у своих знакомых на винокуренном заводе за городом и узнав, что со мной и где я, прислал за мною.
Мы ехали по широкому шляху в полном мраке, в лесу, и приблизительно в семи верстах свернули в сторону. На поляне открылось освещенное электрическим светом здание. И я очутился словно во дворце. Это оказалась усадьба и винокуренный завод Покровских, высокоинтеллигентных уральских заводчиков. Меня приняли как родного, как бы за оказанную утром услугу, а затем весть о моем «подвиге» спасения человека широко разнеслась по городу.
Две недели я пролежал у Покровских, и это пребывание было для меня как бы сказкой.
Много прекрасных вечеров провел я в этой культурной семье и много слышал о дочери Марусе, которую там ожидали. Но я ее не дождался и уехал на чуму. Теперь, через 13 лет, это оказалась та самая Мария Владимировна.
Вспомнили прошлое, далекий Урал.
В это время Милюков, все время проповедовавший верность союзникам, менял свою ориентацию на немцев, и М. В. заметила: «Вот и Павел Николаевич ошибся во французах...»
Я еще как-то был у Милюкова и просидел с ним некоторое время. Одно было несомненно, что эрудиция у него была колоссальна, а обращение очаровывающее. Но взгляды его мне были чужды...
Во времена гетмана я стоял в стороне от его движения, хотя среди моих друзей было много его сотрудников. Лично я гетмана даже ни разу не видал, но вся его деятельность прошла перед моими глазами во всех деталях. При нем была восстановлена собственность в полном объеме, и различным комитетам времен Керенского, приложившим руку к грабежу, пришлось вернуть захваченное. Это случилось и с моим имуществом, захваченным комитетом служащих моего госпиталя. До революции я содержал его главным образом на мои личные средства, во время революции денег некому было давать, и он пробивался кое-как, а мое личное имущество раскрадывали все, кому было не лень. Когда восстановилась правовая власть, пришлось госпиталь закрыть, и я получил его обратно. Но в каком виде! Инвентарь был разграблен, лошади проданы - и вовсе не большевиками. Тащили врачи, сестры и особенно люди социалистического толка, ибо доктора Гаккебуш и Ершов понасадили туда социалистов «квантум схватишь». А известно, что никто не обладал такою страстью к владению вещами, как социалисты. Сдача мне моего имения произошла за несколько дней до моих именин, которые я праздновал 9 мая.
В Киеве у меня с коллегами-психиатрами были добрые отношения. Я хорошо понимал, что режим гетмана непрочен и что все равно все полетит к черту, а потому с некоторой долей юмора решил задать по случаю ликвидации захватчиков старорежимный праздник. Деньги у меня еще были, и, очистив авгиевы конюшни от социалистов, я пригласил весь кружок киевских психиатров ко мне на именины. Я не пожалел денег и заказал в Киеве в «Европейской» гостинице отличные блюда осетрины и других яств, накупил старорежимных закусок так, чтобы пахло прошедшими «царскими» временами, и отвез около сорока человек врачей и гостей на платформу, у которой стоял мой госпиталь, с тем, чтобы наутро доставить их обратно в Киев. Приятели выхлопотали нам специальный вагон, и с ними поехали два официанта из «Европейской» гостиницы с вкусными именинными блюдами. Остальное я устроил на славу дома. В это время был еще жив мой отец, знаменитый агроном, живший на покое в своем имении в версте от меня. У него был замечательный повар Андрей, семидесятилетний старик, из потомков бывших крепостных Трепова, усадьба которого была в Борисполе, в семи верстах от моего госпиталя. Вот уж где запахло старыми временами! Андрей был артист своего дела. Я знал, что этот старорежимный праздник последний, и Андрей обещал показать революции, где раки зимуют.
Обед вышел сверхстарорежимный и обошелся мне около пяти тысяч рублей на царские деньги. Андрей действительно удивил моих гостей. Забавно вышло только со спиртом. Еще в начале ограбления госпиталя комитетом служащих я, зная, что социалисты питают пристрастие к живительному нектару, именуемому спиртом, позвал фактора Берко, солидного еврея, доставшегося мне преемственно от моего отца, и сдал ему на хранение 21 четвертную бутыль спирта, чтобы он сберег их на случай ликвидации российского безобразия, тогда именовавшегося «Великой бескровной». Теперь я был уверен, что Берко честно исполнил договор, и потому сказал ему, чтобы он доставил мне спирт для прославления отечественной психиатрии.
- Какой спирт? - получил я недоуменный вопрос.
Но этот номер не прошел. Берко был умный и честный жид. Ему пришлось признаться, что он так поверил в то, что времена «исправников, городовых и ужасов царского самодержавия» никогда не вернутся, что этим спиртом хорошо спекульнул.
Что делать! Такие были времена, что даже Беркина честность не выдержала испытания. Получилась трудная задача. О спирте я узнал утром, а надо было достать его к обеду. Поезд приходил около двух часов дня. Но Берко все-таки нашелся. Как еврею не достать и не выручить из беды своего клиента и приятеля!
Сколько надо было этого зелья на психиатрическую братию? Я вспомнил и свой математический факультет, который должен был бы научить меня считать, вспомнил и главу из психиатрии об алкоголизме. Бывал я на многих психиатрических съездах, и пили там члены здорово. Один Крепелин, знаменитый мюнхенский психиатр, бывало, сидит на этих раутах, а перед ним стоит бутылка с розовой водой. Прикидывал я, прикидывал, и поручил Берко достать два с половиной ведра спирта, но он, руководимый житейской мудростью, обещал прихватить на случай недохватки еще ведро самогону, к тому времени сменившего эмблему царского режима - монопольную водку. И Берко оказался прав: к вечеру пять ведер приготовленной из спирта водки были выпиты, и на подкрепление пошел самогон.
