То, что я видел, было грандиозно, и мне было странно, что никто на это не обращал внимания. Война велась за десять тысяч верст. Предстояло перебросить миллионную армию на это расстояние по одноколейному пути. Выполнение такой задачи было поставлено пред Русской армией впервые. И только идеальный порядок Императорской России и заслуги министра путей сообщения князя Хилкова могли справиться с нею. Эшелоны шли за эшелонами, везлись войска и грузы, и только что выстроенная железная дорога справлялась с этою перевозкою прекрасно. У японцев театр военных действий был под руками, и, казалось, вне сил человеческих было бы сосредоточить войска и задержать наступление японцев в Маньчжурии.
В военных эшелонах атмосфера была чистая, но трещины в психике русских людей уже обозначались. Князь Орбельяни был человек с большими связями и потому был в курсе правительственных веяний. В Иркутске тогда был генерал-губернатором граф Кутайсов, а на его дочери был женат мой старый знакомый, харьковский губернский предводитель дворянства Н. А. Ребиндер, которого я посетил и познакомился с тамошними настроениями. Вся картина передвижения громадной армии за де -сять тысяч верст по одноколейному Сибирскому пути была изумительна. Совершилось это передвижение без перебоев в полнейшем порядке. Пресловутый «старый режим» блестяще выдержал экзамен. Двигались войска и грузы. В нашем поезде ехала масса офицеров. За Иркутском через Байкал ехали на ледоколе, так как обходной железнодорожный путь еще заканчивался. Путь через Маньчжурию до Харбина, а затем до Ляояна шел уже чужими краями, однако колонизуемыми русскими, и видно было, как ширилась русская культура на восток.
Но на пути от Харбина до Ляояна в соседнем вагоне с нами ехала группа так называемых общественных деятелей с популярными тогда левыми деятелями - будущими кадетами - князьями Долгорукими. И здесь я впервые слышал, как русские князья на пути в действующую армию сеяли семена растления, критиковали самую войну, проповедовали, что она непопулярна, и муссировали «авантюру на Ялу». Это были те ядовитые психические газы, которые в будущем отравили общество и частью маньчжурскую армию... Параллельно Императорская армия в величайшем порядке вливалась в маньчжурские войска, противопоставляя свои силы японцам, оперировавшим почти что у себя дома, и тонкими нитями, пока она концентрировалась, противодействовала натиску японцев. А в глубоком тылу бесы революции и вся русская интеллигенция, к тому времени охваченная либеральноконституционным бредом, ворчала о непопулярности войны, о безобразовских авантюрах и о ненужности для России Маньчжурии и Порт-Артура.
Каждому, кто проезжал тогда Великий Сибирский путь, было ясно, что этот выход к Тихому океану для России был вопрос жизненной необходимости. Увы! Это только через много лет и уже слишком поздно поняли даже большевики. Князья же «Папка» и «:Пепка» Долгорукие, как их тогда называли, развращали ехавших в действующую армию русских офицеров пропагандою об авантюрах и ненужности войны. «Война непопулярна», - долбилось в России. «Идете сражаться за безобразовские авантюры», - твердилось офицерам.
В Ляояне, где высадилась наша бригада, все было на военном положении: сюда уже доносились отзвуки далекой канонады по двум направлениям - к Ялу и по Порт-Артурской линии. Мы пробыли в Ляояне только сутки и выступили на позиции. Я не буду здесь описывать боевых действий, отмечу лишь те черты, которые были той основою, которая легла в основание будущей гибели России.
В то время как боевые части выполняли вполне хорошо свою задачу сосредоточения перевозимой из России армии, в нее незаметно для начальников, чуждых знания революционной стратегии, внедрялись те «бесы революции», которые так характерно были описаны Достоевским и которые держали прочную связь с вождями либерального предреволюционного движения в России. Передовыми частями этих бесов были общественные дворянские и земские отряды с их уполномоченными в лице Гучковых, Ковалевских, Долгоруких и прочих. В медицинские отряды вливались настоящие уже полубольшевистские элементы, и таким ярким примером служил Харьковский земский отряд, развращавший 10-й корпус, в тылу которого он находился. Здесь было все, до прокламаций, до противомилитаристических брошюр. Критика и критика царила всюду, и так подрывался дух действующей армии, в то время как внутри формирующиеся кадеты будировали идею о непопулярности войны, а из зарубежья шел призыв к измене и пораженчеству. Вся революционная интеллигенция уже мечтала, что на трупах русских солдат, разбитых в Маньчжурии, она воздвигнет конституционную Россию, ибо поражение на войне ослабляет правительство.
На полях сражения Маньчжурии я видел бесконечный ряд подвигов, героизм, стойкость и доблесть русских войск. В течение десятилетия после войны я слышал в интеллигентной России только злословие, критику и порицание японской войны. Осуждали поголовно офицерство, окрещенное в дни первой революции «опричниками». Порицали русскую политику «захвата» на никому не нужном Дальнем Востоке.
Вот та пагубная атмосфера, которая царила над маньчжурскою войной: ее проиграла не армия, не доблестный русский солдат и не русские полководцы, а впадавшее в безумие и бредившее русское интеллигентное общество. Роковой клич русской интеллигенции, в безумии своем твердившей: «Чем хуже, тем лучше», был надгробною плитой старой России.
В моих воспоминаниях встают дни ляоянских боев, когда наша бригада одиннадцать дней, не расседлывая коней, вела авангардные бои. Видел я и смешение 54-й дивизии под Янтаем, и маленькую катастрофу батальона Орловского полка под Анпином, но видел я и доблестные бои корпуса генерала Штакельберга, и стройные бои 184 русских батальонов под Ляояном.
Это были боевые действия доблестной и не заслуживающей хулы своих же русской исторической армии, и только в больной психике русского общества неимоверные по своей трудности на отлете, за десять тысяч верст от центра, действия русской почти миллионной к концу войны армии, висящей на тонкой ниточке одноколейной железной дороги, могли оцениваться как неспособность армии и негодность ее военачальников.
В атмосфере предреволюционного расположения психики русского интеллигентного общества, конечно, война на Дальнем Востоке была обречена на неудачу, и винить в ней Русскую армию не приходится. И если Русская армия сумела выйти из мукденских боев все же не окончательно разбитою и ощетинилась своими штыками в Телине, не допустив дальнейшего вторжения японцев, она тем выполнила свою задачу и дала больше, чем от нее можно было требовать. Революция 1905 года завершила бесславно японскую войну: нельзя одновременно вести войну и революцию. В истории вся маньчжурская война искажена. Не подведены ее итоги. Армия остановила японское вторжение и сохранила Маньчжурию. Через немного лет Государственная дума, в глупых речах Шингарева провалившая Амурскую дорогу, затормозила развитие русского движения на Дальний Восток, а завершилась потеря выхода на Восток продажею Маньчжурской дороги большевиками и оттеснением Российской державы за Амур.
Тогда же в Маньчжурии я имел встречу с князем Львовым, будущим предателем России и главою Временного правительства. Это было в Харьковском земском отряде, куда я приехал по делам с позиций и где меня угостили чаем. Это был полубольшевистский отряд, в составе которого были большевики по духу - фельдшера и либералы-врачи. Князь фамильярно, просто обращался с персоналом и вел либеральные речи с критикою военных руководителей. Он не произвел на меня впечатления умного человека, а его речи звучали странно на фоне боевых действий, из огня которых я только что выехал.
Помню и другой эпизод. На передовых позициях, перед Ампином, где был расположен Орловский полк, которые мы часто обходили с князем Орбельяни, бывшим тогда начальником авангарда, стали жаловаться, что батальоны численно слабеют вследствие большего числа эвакуированных в тыл по болезни солдат. Князь Орбельяни поручил мне объехать передовые линии и выяснить, в чем дело. То, что я выяснил, было ужасно. Оказывается, что из передовых линий, где врачей не было, заявивших о болезни посылали в находившийся в шести верстах в тылу Харьковский земский отряд, и врачи без всякого расчета эвакуировали таких больных. В результате из 1040 штыков, официально числившихся в батальоне, налицо к ляоянским боям оставалось около 750. Я доложил об этом князю Орбельяни, а он - генералу Гершельману. Но тогда еще плохо верилось в злой умысел этих гнезд революции, каким был Харьковский земский отряд. Генерал Гершельман, который впоследствии хорошо изучил революционеров, будучи московским генерал-губернатором, тогда не придал этому большего значения, хотя некоторые меры все же были приняты.
