— Тем, что мы живы, работаем, живем в своих семьях, мы обязаны врачам и выражаем им свою глубокую благодарность за милосердное отношение и квалифицированную помощь, — мнение остальных.

    На плечи персонала московской клиники №6 Института биофизики Минздрава СССР пала основная тяжесть лечения пострадавших на ЧАЭС. Чернобыльцы ласково называют ее “шестеркой”.

    Заведует отделением Ангелина Константиновна Гуськова (тогда профессор, а теперь — член-корреспондент Академии медицинских наук). Врача Г.Д. Селедовкина в три часа ночи 26-го подняли с постели, отвезли в аэропорт, вылетел в Припять. Это он в медсанчасти № 126 отбирал больных, сразу же ставил ориентировочный диагноз и не ошибся ни разу. А когда в середине мая он вернулся в Москву, дозиметристу пришлось раздеть и его — очень он был “грязный”.

    — Пострадавшие из Чернобыля прибыли к нам 27-го апреля двумя партиями (первый автобус — 27 человек — в 6 часов 10 минут утра). Среди них — 131 тяжелый больной, — рассказывал Николай Михайлович Елманов, тогда — дозиметрист шестой больницы, затем пенсионер по возрасту. Елманов умер в 1992 году. — Я не имел ни малейшего понятия, кто и с чем к нам едет. Думаю, что и руководство наше в известность не поставили. Я не мог предположить ни степень загрязненности, ни характер одежды. А ведь она оказалась на многих очень “грязной”. Однако медицинский персонал к встрече был готов. Приехавшие с первым автобусом “загрязнили” вестибюль клиники, и перед приходом второго автобуса пришлось пол закрыть пленкой.

    Среди первых были Дегтяренко, Кургуз. Их принесли на носилках. У Кургуза было обожжено 90 процентов кожи, в том числе голова, руки — а он улыбался!

    Было бы преувеличением думать, будто персонал больницы обрадовался появлению таких “высокоактивных” пациентов. Пострадавшие, как говорится, “светились”— излучали довольно мощные потоки радиации, хотя и заметные только с помощью приборов. Но природа излучения была вполне ясна и врачам, и тем, кто вез этих людей из Чернобыля в Москву. “Светились” их тела, одежда, а особенно деревянные ящики, в которые эти вещи сложили, носилки. Людей и их вещи надо было брать в руки, перекладывать, переодевать, мыть. Потом снова брать в руки, перекладывать. Не минуты, а много суток подряд. Больных переодевали по несколько раз в день. Находясь в Москве, медики и работники Института атомной энергии имени И.В. Курчатова, которые занимались перевозкой людей и вещами, порой получали не меньшую дозу, чем работающие в Чернобыле. Они прекрасно сознавали опасность, так же как и необходимость своего труда.

   Радиационную разведку в Москве надо было производить в транспорте, в котором везли людей из Чернобыля, в больнице. Это делали лично в первый же день заместитель главного инженера ИАЭ А.Е. Борохович, главный инженер отделения этого института И.М. Фомичев, его заместитель В.И. Кабанов, В.Д. Письменный, заместитель директора отделения В.В. Иванов, М.С. Костяков, Ю.А. Ширяев... Чуть ли не с нуля организовали в шестой больнице “грязную” и “чистую” зоны с санпропускником и техническим обслуживанием — прежде в отделении больше одного общественного умывальника не требовалось.

   — Между прочим, во Франции не было серьезных аварий, — говорил А.Е. Борохович. — А походные, специально оборудованные санпропускники в вагонах, специализированные самолеты на всякий случай предусмотрены. Мы же возили пострадавших на обычном, хотя и служебном самолете, в обычных поездах, автобусах и реанимобилях.

   Специальной одеждой и одеждой из пластика, бахилами, респираторами уже в пять утра 27-го апреля обеспечили врачей и сестер. Независимо от званий и рангов, в приемном отделении и в лечебном корпусе они сутками не уходили из больницы. Без помощи работников Курчатовского института, которые 10 дней непрерывно дежурили в больнице, им было бы очень трудно работать.

   9-го Мая ветеран Великой Отечественной войны водитель Николай Федорович Калинин вдруг задумчиво произнес:

   — День Победы. А мы, как на фронте. — И он, и другой водитель ИАЭ Алексей Жамалутдинов имеют право на это замечание — оба участники Великой Отечественной войны.

    К этому времени в шестой больнице лежало уже около двухсот чернобыльцев, из них более пятидесяти — тяжелые. Их нательное и постельное белье меняли каждые два часа. Автомашины дезактивировали. Если не поддавались — меняли обивку. Случалось, после такой обработки от машины оставался один корпус.

    — Я обязан рассказать, как было, хотя и не велика моя должность, — говорил Елманов. — Бывало, я старался в медсестер, врачей “втолкнуть” хоть чашку кофе — они с недожеванным бутербродом срывались с места и бежали к больным. Наши больные находились и на третьем, и на верхних этажах, а лифты барахлили — так они бегом с этажа на этаж, не замечая усталости. Наши медсестры с перегрузом работали с полгода. От автобуса до здания всего 3-4 метра. Пока, чернобыльцы это расстояние проходили, с них сыпалась невидимая глазу радиоактивная пыль. Я поднялся следом на наш этаж, замерил фон на лестничной площадке — “грязь”: больных-то помыли, а медсестры и врачи разносят ее с пылью на ногах. Я — к А.К. Гуськовой — как быть? Отвечает: “Бери любых людей, дай им приборы и следи, чтобы прекратилось бегание персонала по этажам”. Связались с руководством, чтобы дали пленку, халаты, марлевые повязки, пластикат — защитные средства для борьбы с распространением радиации.

    9 утра, воскресенье 27-го апреля. Елманов пошел искать помощников. Во дворе нашел работников санэпидстанции, предложил их руководителю О.Д. Бурову поставить его людей на верхних этажах. Он только отмахнулся и людей не дал. В итоге в первый день загрязнили все переходы и лестничные клетки практически во всей больнице. Потом сотрудники отделения с помощью солдат два месяца все это приводили в норму: снимали линолеум, вычищали щели в паркете.

    Еще две партии пострадавших привезли 28-го апреля. Но те были полегче.

    С научной и медицинской точек зрения клиника не оказалась застигнутой врасплох. Здесь уже был накоплен некоторый опыт лечения тяжелых радиационных поражений. А.Е. Баранов разработал собственную, очень эффективную систему диагностики и лечения. Первые три дня медикам приходилось выяснять, сколько же получили пострадавшие. Достоверно сказать об этом мог только сам организм, а “прочесть” информацию позволяла система А.Е. Баранова. Некоторым достались очень высокие уровни радиации. Например, А. Кургуз получил дозу, в несколько раз превышавшую смертельную. Чтобы очистить его тело от радиации, которую теперь выделяла обожженная поверхность, его накрывали простынями. Их через час-два выбрасывали.

   Здесь стали свидетелями уникального в мире случая — выжил Андрей Тормозин, получивший 900 бэр. Ему сделали более десяти пересадок кожи.

   Материально же клиника была недостаточно подготовлена к одновременному приему такого количества больных. Сразу понадобилось очень много одежды, тапочек и других необходимых вещей. Поэтому, например, первую партию при поступлении мыли мочалками, а вторую — тряпками: в воскресенье трудно было найти так много новых мочалок.

   В специализированном отделении сначала всем и места не хватило. Тех, кто казался поздоровее, поместили в гинекологию и взамен уже ставших “грязными” пижам дали женские рубашки. Рослый Василий Кравченко поставил ногу на табурет, и рубаха задралась. Ребята хохочут. А сестричка закрыла лицо руками и боится голову поднять от стыда и этого громогласного мужицкого хохота... Так прошли первые дни.

   Сначала многие даже тяжелые больные ходили. Кое-кто интересовался девочками — заглядывались на медсестер. А то и водочки просили. А потом стали ложиться.

   Вспоминает Александр Бочаров: “...мы бодренькие... Такая странная болезнь: в первые часы выворачивало наизнанку, на ногах не стояли. Потом вроде как живой водой окропили: ни с того ни с сего здоров! Ходили в курилку, гуляли по коридорам. И вдруг, бах — снова падаешь. Нет сил доползти до кровати. Тошнота, лоб в испарине... И на этот раз мы уже поднялись нескоро. Да и не все поднялись...”