…Фонарь внизу лопнул, решетка пропала.

Назавтра утром дама пришла попрощаться. Она уходила добровольно и даже торопилась.

— Наверно, этот мальчик заждался… — Ей хотелось в чем-то оправдаться, но она, видимо, не могла решить, в чем. — Я не знаю, попаду ли в собственную квартиру, вдруг там сменили замки… А мальчику ведь надо что-нибудь принести.

— А вы не спешите, — отозвалась Лушка. — Зайдите сейчас, а принесете потом.

Глаза дамы наполнились слезами.

— Лушенька… Я не всегда была к вам справедлива.

— Теперь это не имеет значения, — ответила Лушка. — У всех теперь начнется другая жизнь.

— И все же, Лушенька, я бы не хотела, чтобы вы ко мне как-нибудь недобро, человек все время куда-нибудь искривлен, и никто не умеет иначе. Но лучше, конечно, искривляться в правильном направлении. Вы меня прощаете? Вы сможете простить?

— Передо мной никто не виноват.

— И даже — он? — немного удивилась дама.

— Никто, — повторила Лушка.

— А вы могли бы, Лушенька… Вы могли бы, чтобы мои сыновья… Чтобы мне больше не жить в ванне?

Лушка заглянула в глаза сидящей перед ней женщины, увидела двух здоровых парней, пустую квартиру, из которой прогуляли всё, перебитую и заросшую плесенью посуду, болтающееся на проводе радио, со скрытым сарказмом вещающее о разборках в Государственной думе, и тоскующего с перепоя человека на полу, а второго почему-то не было, второго там совсем не было, он нашелся в другом районе, румяный и чистенький, с детской коляской и устрашающе преданной мордой полосатого боксера, который без спешки вставал между коляской и каждым встречным, молчаливо поощряя всякое невмешательство.

— У вас там не совсем порядок… Но в ванне вы жить не будете.

Дама перевела дыхание, стала суетливо искать в карманах.

— Лушенька, вот мой адрес. Всегда, в любое время… Лушенька, я вас прошу…

— Вы знаете, что у вас родился внук?

Дама опять задохнулась, рука неуверенно стала нащупывать сердце.

— Там, мне кажется, нормально. Во всяком случае, там есть собака.

— Собака?.. Господи, внук… Собака… Боже мой, лучше бы внучка?

— Да, да, — спохватилась Лушка, — я не настолько точно… Да, да, девочка.

— Ох, Лушенька. А то ихняя мужская цивилизация… Лишь бы не в ванне!

Она вдруг перекрестила Лушку и поклонилась ей головой и плечами. И удалилась.

У нее была походка достойной уважения женщины. Походка ей шла.

Оказалось, явился священник. Взволнованные женщины поднесли новость Лушке, сказав радостно, что ладно, новый главный все-таки ничего, принял во внимание всеобщую потребность, можно и креститься, потому что надо, пока не поздно, жаль — дамочка выписалась, а то бы без проблемы, а как к этому Гришина? Гришина ответила, что крещенная давным-давно и ничего против священника не имеет, а с удовольствием на все посмотрит. Умиротворенные женщины совсем прояснились и поспешили радоваться внезапному благому празднику в коридор.

Явление священника произошло через псих-президентский кабинет, куда гость, не отличаясь от прочих, вошел в брюках, а вышел в рясе. Зам тащил за ним тазик с водой, надо полагать — из водопровода, тазик был неудобен, зам напряженно старался, но внутри не мог преодолеть сомнения насчет водопровода, да и всего мероприятия, зам пошел на все почти с отчаяния, потому что в нем началось натуральное раздвоение между медициной и совестью, пусть, если сможет, поработает религия, лишь бы на пользу, и пусть в тазике водопровод, а сам тазик из прачечной, на всё это священник сказал, что всё дело в молитве и вере.

Может, и так, уступил чем-то встревоженный зам, верят же миллионы, что Чумак заряжает воду по телевизору, а тут без электроники, а только кистью, кисть похожа на малярную, только ручка длиннее, попик, должно быть, делал сам и теперь без сомнения макал самодеятельное в прачечный тазик и кропил водопроводом на все стороны, по стенам заструились мокрые дорожки, зам подумал, что нужен ремонт, женщины, которые здесь, дома белили и красили, почему же нельзя и тут, надо организовать. Таз был не то чтобы тяжел, а неудобен, сначала зам пытался держать его на почтительно вытянутых руках, но скоро руки начали дрожать изнутри, и пришлось временно священный сосуд упереть в живот, от этого обожгло обманом, и зам сморщился, будто стало дергать зуб. Чувство неуместной игры было с самого начала, он досадовал на лишенного сомнений попа, который таким способом изгонял бесов и преграждал им доступ во все больничные помещения и даже в тумбочки, если это кому-то требовалось. Какие же ножницы между современным сознанием и старыми церковными приемами, для меня это выглядит чужим шаманством, я прожил свою половину жизни без Бога, во всяком случае, я никогда не думал о нем серьезно, и родители мои серьезно не думали и не знали даже «Отче наш», как не знаю и я, я не утверждаю, что это замечательно, но не тазик же, и не водопроводная вода, и не малярная кисть, как священник не чувствует пропасти между своим ощущением мира и моим, для них не существовало разрыва ни времени, ни формы, они, как всегда, служили свои литургии и отпускали грехи, а мы носили красные галстуки и комсомольские значки и видели унавоженные человеческим пометом храмы, но не видели возмездия, мы во всем стали другими, и, что бы там ни говорили, прежним народом мы никогда не сделаемся, и образ Бога вылепим по своему новому подобию, а я таскаю тазик и жду чего-то, кроме успокоения пациенток и преодоления их неожиданного для меня страха перед естественной жизнью. Я готов что-то принять от этого человека, я даже этого хочу, во мне сосет пустота, от которой я всю жизнь отворачивался, делая вид, что ее не существует, вид можно бы делать и дальше, вид делать необходимо, иначе канешь в себя, как в дыру, и твоим домом окажется этот. Нельзя срываться в вакуум, не имея средств преодоления. Мы так и ходим с черными дырами в душе, и от жизни к жизни дыры разверзаются всё больше, они всасывают прежние ценности, и мы остаемся ни с чем, мы уже голые, как аскариды.

Лушка видела, как старается зам быть послушным и готовым к пониманию, как смотрит на священника выжидающим взглядом психиатра, а священник, брызгая стены, совершает нужное для самого себя, хотя женщины собрались за его спиной с каким-то общим пониманием, кое у кого даже нашлись платки, чтобы повязать головы, а кто-то стыдливо прикрылся вязаным беретиком, а незакрытые сгруппировались подальше, как недостойные, — опять совершалось разделение, податливое сознание сразу определяло свое место.

Когда священник, честно работая кистью, дошел до Марьиной комнаты, Лушка вытянулась чутким телом, но не уловила ничего, взмахи кисти механически очистили место, а Лушке показалось, что они перечеркнули жизнь отмеченного Богом человека и что священник в безразличном неведении проводит прямые линии, слагающие оси координат, но не заботится о рождаемой точке пересечения, из которой должен возникнуть мир, и Лушке жаль сиротливые вселенные, которые не замечены творцом. Священник представлялся ей привередливым нищим, который, обойдя супермагазин, крикливо отказался от всего, что предлагалось, и не потому, что не мог приобрести, а потому, что свыкся со своим рубищем.

Нет, я к нему несправедлива, тут же одернула себя Лушка, он, кроме молитв, еще не успел ничего сказать и, кроме освящения стен, не успел ничего сделать. А то, что он не заметил витающей где-то здесь Марьиной души, так это не вина, человек впускает в себя столько, сколько может.

Она собиралась и дальше защищать священника от самой себя, но, посмотрев снова на терпеливо слепившихся позади него женщин, решительно заявила себе, что если это и не обман, то очень на него похоже, ибо этим уже изнуряющим кроплением у кого-то будет отнято время, кто-то не успеет выразить своего главного страха и не ощутит облегчения, а будет, завтра и потом, произвольно отвечать себе сам, уверенно полагая, что очередное заблуждение происходит из общего благословения, которое без скупости раздает служитель тысячелетнего Бога.