Душа матери оставила свое скучное тело и устремилась к родному страданию, чтобы отнять его и потушить в себе, чтобы не оттолкнулось новое эхо от стен и не раскачало своей каплей маятник бытия.

— Пойдемте… — тормошила женщину Лушка. — Пойдемте.

— Ах да… Нет, я останусь.

— Нет, — не разрешила Лушка, — он не лучше других.

Материнское гневно возросло, чтобы защитить исключительность того, кому собралось служить любовью, но Лушка бесчувственно пренебрегла и втянула даму в случайную палату напротив, в палате лечились какие-то мейерхольдовские конструкции и пахло клозетным запахом, чужие глаза из трапеций и треугольников скрестились на появлении незапланированных плоских людей.

— Говно уберите, мать вашу!.. — приветствовало пришедших чье-то неэвклидово пространство. — Стрелять всех — в душу подряд и так далее!

— Только не сразу насмерть, а чтобы опять! — попросили из другого угла. Там в дополнение к геометрии работала пузырями капельница.

— Который? — коротко спросила Лушка.

Несколько незапеленутых рук показали в одном направлении. Женщины повернулись согласно указанию, их испуганно встретил повинный мальчишеский взгляд. Мальчишка, жертва уличного хоккея, был четвертован во все стороны, а даме даже показалось, что руки-ноги ему навсегда заменили то ли вратарскими атрибутами, то ли березовыми чурками.

Лушка, не поддаваясь физкультурным ассоциациям, спокойно спросила:

— Поднимать можно?

Мужики прониклись и отозвались без мата:

— Приподымают…

— Коли другая поддержит…

— Ага, сподручнее.

И уставились на дамочку с ожиданием. Та поняла без понуканий, приблизилась, сделала две руки параллельно, просунула под мальчишеские лопатки и зад, проскользила по нематерчатому и теплому, испуганно глянула в смятенное лицо, мальчишка зажмурился, отстраняя от себя не имеющий к нему отношения позор, и даму опять пронзило материнское:

— Верно, верно, не смотри, сынок, не надо, это не мужское, это бабье. Не ужимайся, у меня тоже было двое, пеленок я от них настиралась, горшков не признавали, не лупить же трижды в день, а у тебя медицина, святое дело, всё сейчас будет как новенькое…

Лушка между тем выдернула отяжелевшую простыню, обтерла приподнятое тело снизу и насухо, улучшила смоченным краем, стащила и перевернула матрац, протянула через него полотенце, а дама догадалась:

— Может, еще надо? Может, утку?

Мальчишка, приоткрыв глаза, облегченно кивнул.

— Утка есть? — выпрямилась Лушка и взглянула на всю палату разом.

Беспризорно-здоровые руки указали:

— Под тем!

Тот, под которым, тоже вполне распятый, виновато кашлянул:

— Ты — не надо… Пусть она.

Дама торопливо обрадовалась доверию, торопливо подбежала, нашарила под одеялом и едва удержала одной рукой.

— Не гони лошадей, — посоветовал мужик спокойненько. — Двумя ручками, двумя — видал, лохань-то!

Дама вылила содержимое в раковину, ополоснула, передумала, промыла руками, подсунула под мальчишку:

— Не торопись, сыночка, делай всё, как тебе надо, а на нас не смотри, нас тут нету, мы с Лушенькой окно откроем, чтоб проветрить. Закупоривайся в одеяла, мужики, чтоб никаких оэрзэ…

Лушка залезла на подоконник, оттянула фрамугу, белыми клубами повалил свежий смоговый воздух, и мужики повернули носы в сторону воли.

— Благодать-то, братцы…

— Вот-вот таять начнет, рыбка проснется, клев — самое то!

— А мы наших миленьких попросим! Сестричка, доченька, вы уж нам хоть голую веточку — третий месяц вытягивают, я уж и не знаю, есть мир или кончился.

Дама улыбалась, подходила, гладила кому висок, кому лысину, кому свалявшийся бинт, улыбка ее возобновлялась каждому индивидуально, мужики таяли, даже сглатывали в волнении.

— Сестреночка… — радостно просипел кто-то. — Совсем ты как военная…

Лушка протирала на тумбочках, мыла грязное. Всем хотелось пить, и она носила стаканами.

— Теть… — тихонечко позвал мальчишка.

Дама поспешила, все необременительно сделала и тоже погладила, лоб погладила и бритое темя.

— Мать-то не пришла ни разу, сука… — прохрипел мальчишка.

— Нельзя так, нельзя, — всё гладила чуткая рука. — Ты, сночка, про маму так не надо, она всё равно сделала главное, тебя родила. Ну, подумай-ка, не родила бы, тебя бы и не было вовсе, хорошо ли? А ты большой, теперь твоя очередь маму любить. Не суди… Сам люби.

Мальчишка моргал, молчал, а когда дама хотела отойти к раковине, прошептал:

— Не уходи… Поговори еще.

— Да я, сыночек мой, приду к тебе. Завтра, должно быть, не успею, а послезавтра приду. Дождешься?

— А то! — засиял мальчишка.

Дама опять погладила беззащитный ежик, опорожнила утку и направилась с сосудом к другим кроватям, соблюдая очередность и порядок.

— Сестрички… — освобожденно развернулся кто-то. — Блин буду — миллионером стану… Озолочу!

— А я своей лахудре прикажу сюда работать, какого хрена на скамейке стул протирает!

— А подумать если, — профилософствовал кто-то, — так оттого всё, что без мысли и жалости.

— А кто тебе виноват? Сам ты и виноват.

— Ага, человек всегда сам виноват!

— Во-во. Придуряйся больше — сам! У меня какой-то сам гниль на строительные леса пустил, вот я с четвертого этажа и шарахнулся. Сам, ясное дело.

— Ладно, мужики, ладно, наше всегда с нами, а тут у нас майский, можно сказать, подарок. Девочки миленькие, век бы вас не отпускать, но в соседней палате тоже ребяты маются, а?

Если бы существовали огромные кошки, пожелавшие добровольно излечиться от чего-нибудь в Лушкином отделении, и если бы они точили свои огромные когти, то ли мурлыкая, то ли сквалыжно выговаривая своим нерадивым хозяевам, переставшим выполнять обязанности домашних швейцаров, то, может быть, это и походило бы на звуки, которые скатывались по лестницам с четвертого этажа. А поскольку всё непривычное означало здесь если не сигнал бедствия, то какое-нибудь ЧП, то Лушка, в два прыжка осиливая лестничные пролеты, взметнулась наверх и удивленно застыла перед родной дверью без ручек, распахнутой настежь без всякой субординации.

Лушка немного ошиблась. Кошки не просились в заведение. Кошек пытались вытолкнуть, а они не соглашались.

Два дюжих белых халата напрягали каменные мышцы, чтобы вытолкнуть из дверей Лушкиных одинаковых соседок, но делали это почти нежно, засунув руки в карманы, нажимая на бабенок один грудью, другой боком, а бабенки скребли когтями, растопыриваясь поперек, и чем могли цеплялись за косяки и порог и сдержанно пыхтели, расширяя себя еще и дыханием. Вышибить их было раз плюнуть, но это отчего-то там не входило в планы выскочившей из колеи медицины, было приказано без синяка и царапины и даже почти с уважением, и это был такой перерасход, что с парней уже катился пот, а бабенки не истощались, а будто обрастали крючьями и уже исхитрились по разу кое-что в парнях достать, и парни многообещающе вытащили из карманов руки, но замерли, отметив наличие свидетелей, ибо на лестнице, тяжело дыша, материализовалась еще и дама.

— От Олега Олеговича, срочно! — сказала Лушка, устремляясь к пробке. Дама подтвердила срочность тяжелым дыханием. Парни раздвинулись. Олега Олеговича они уважали. Одинаковые соседки змеино скользнули обратно на заветную территорию.

— Выписали? — спросила их Лушка.

Одинаковые кивнули, приготовились одинаково заплакать. Лушка свернула в начальственный аппендикс.

Во врачебном закутке зама не нашлось, но присутствие его ощущалось близко, и Лушка вошла в физкабинет. Зам отъединенно стоял у окна, тоже забранного железной арматурой, и курил, стараясь направлять ядовитое в открытую форточку, но сигаретный дым самостоятельно ложился на подоконник и оттуда по батарее стекал к полу. Две процедурные сестры исподтишка косились на дым, им тоже хотелось никотина, но в присутствии главного на сегодняшний день начальства они не решались и вообще старались быть незаметнее, прилежно оформляя бюрократическую писанину, которая уже кончалась и грозила опасным перед Сергеем Константиновичем бездельем, пугая теоретической возможностью сокращения или, хуже того, внезапным увеличением ежедневных обязанностей. Лушка явилась очень вовремя, потому что с нею наверняка вспоминалась и какая-нибудь проблема, Гришина без проблем не существует и у зама отчего-то в фаворе, хотя без всего такого, это сразу видно, а в психушке она, говорят, за ритуальное убийство, от нее бы тоже подальше, но если не шевелиться, то, может, не заметит и не успеет присосаться, вампирка, вон как сверлит и. о. проволочным взглядом, у того курево пошло искрами, как бенгальский огонь в новогоднюю ночь, ну и спалила бы к чертям это заведение, тогда они из процедурного поневоле отважились бы в какое-нибудь частное заведение, где оклад можно представлять лишь крепко зажмурившись.