Лушка сосредоточенно смотрела туда же. Моргнув, выдала ответ:
— Можно сказать, да. Если не считать, что несколько больше, чем нужно. Шумит.
— Боли есть? — профессионально спросил Сергей Константинович, игнорируя очевидную невнятность ответов. Еще вопрос, кто тут при чем.
— Увы, нет, — ответил Лушкой его шеф.
— Вас лечат?
— Это зависит от того, что считать болезнью, а что лечением.
— Ладно, я выясню у Кравчука, — пообещал зам.
— Да бросьте, Сергей Константинович! — В ответ зам вскинул подбородок. Лушка заторопилась: — У меня в кабинете… — И замолчала.
— Ну? — нетерпеливо подтолкнул зам. — Что нужно из кабинета?
— Не скажу! — отрезала Лушка.
— Вы взялись переводить!
— Не скажу…
Зам хлопнул себя по коленям. Он понял.
— Нет! — взглянул он в неуловимые глаза шефа. — Никогда.
Лушка не выдержала и понесла отсебятину:
— Олег Олегович, это я, Лушка. Извиняюсь — Лукерья Петровна Гришина. Знаю, что вы знаете, но я на всякий случай, я тут в белом халате, а вы, может, не узнали. Раз вы о таком, то я скажу вам особенное. Вы даже, может быть, обрадуетесь…
Лушка вдруг споткнулась.
— Что там опять? — воскликнул зам. — Что он говорит?..
— Эта дура опять залетела… То есть — забеременела.
— Какая дура?..
— Надея.
— Что?! Опять эта Ильина… Где только она находит?!
Лушка из-под кровати пнула зама в ногу. Зам взвился, потому что панически боялся крыс.
— Да сядьте вы… — прошипела Лушка. — И не трепитесь как помело…
— А? — Зам подкошенно осел на кровать. — Вы хотите сказать…
— Да ничего я не хочу сказать! То есть хочу, но не вам! Олег Олегович, миленький, да если вы… Да она счастлива будет! И вы, если хотите знать, тоже! Сегодня у вас, может, лучший день в жизни!
Зам схватился за голову.
— Гришина, перестаньте молоть чушь!.. Умоляю! Я хочу слушать не вас, а его… Что он говорит?! Это не ваше личное дело, вы обязаны… Боже, почему я не выучил ни одного иностранного!
— Да скажи ты ему… — выполнила общественный долг Лушка. — То есть я должна сказать вам…
— Ну?..
— Можно я передам вам это потом?
— Нет!.. А впрочем, я не очень настаиваю, в конце концов… — И не выдержал, повернулся к шефу: — И вы хотели уволить меня за аморалку!
— Сергей Константинович, Сергей Константинович, ну, поимейте совесть, он же может задохнуться так хохотать!
— Гришина, как вам удается все превратить в балаган?..
— Да помолчите, ради Бога, я из-за вас ничего не слышу… Ну, вот — исчезло совсем… Я сама буду, ладно, Олег Олегович? Она не сумасшедшая. Она красавица. Я кормлю ее пирожками. Она просила квашеной капусты. Она вас слышать будет. Сергей Константинович ее отпустит, правда? Я имею в виду — сюда… Вот, он приказывает вам ее сюда пустить…
— Вы же не слышите! — припомнил зам. — Может, и раньше тоже! Хватит Ваньку валять!
— Ну, хоть полено не стащат! И соком она Олега Олеговича сумеет…
— Да черт побери, в конце концов…
— А где его коляска?
— Да, Олег Олегович, — переключился зам, — мы могли бы вас на прогулку…
Лушка мрачно изрекла:
— Коляску тоже национализировали.
— Но это наше имущество! — возмутился зам.
Лушка постаралась сказать басом:
— Бросьте, коллега. Три коляски на все отделение.
— В таком случае — пусть компенсируют! — заупрямился зам. — Сейчас же отправлюсь к Кравчуку…
— Подождите, — остановила Лушка.
— Что еще, Гришина?
— Да нет, это он просит подождать…
— Слушаю, Олег Олегович, — вспомнил давнюю привычку зам.
Лушка изготовилась слушать дальше:
— Выставьте эту даму… Меня? Но, Олег Олегович, вы же слышали — он не знает ни одного языка, даже самого родного!
— Гришина, — с удовольствием сказал зам, — вас выставляют — выставляйтесь!
— Олег Олегович, в следующий раз я расскажу вам кое-что наедине, — пообещала Лушка. — До свидания, Олег Олегович. Ей-богу, всё не так, как! Всё, всё, я ушла…
* * *
Она безошибочно вышла к тому бесконечному коридору, которым они сюда добирались, и стала ждать запропавшего зама, не решаясь из-за белого халата вписаться во всегда готовый угол между стеной и полом.
Она стояла и думала, что и на самом деле не испытывает к псих-президенту никакой неприязни, словно перед ней был иной человек, да он и был иной, и отношение к нему остаться прежним не могло. Теперь Лушка хотела если уж не придать человеку бодрости, то хотя бы втянуть в жизненную игру, которая и не совсем была игра, а раскрепощенная Лушкина и зама внезапная импровизация, реальный спектакль для одного человека, и она ощущала, что человек не так уж был равнодушен, и вообще псих-президент совсем не был в отчаянии, ему это несвойственно, хотя он и попытался что-то там добыть из какого-то своего шкафчика. Эту попытку Лушка оценила как нормальное решение выпавшей кому-то задачи, без всякого захлеба и без всякого расчета на сочувствие. Как она знала, у псих-президента давно не было семьи, да и кто бы обрадовался такому подарку, и куда его там казенные попечители могут поместить. Лично она, Лушка, его понимает. Самое для него оскорбительное в том, что он лишен возможности это сделать и выпрашивает свое зелье, наверняка зная, что никто на такое добровольно не отважится.
Надо сказать Надее, подумала Лушка, чтобы она тут не вляпалась, не сочувствовала где не надо и никаких псих-президентских просьб относительно каких-то там лекарств не выполняла. Да не захочет он при Надее помирать! Лушка была убеждена, что при этой женщине он захочет жить.
Странно, подумала Лушка, а я его ненавидела. Я и сейчас ничего не забыла. Но всё происходившее стало сейчас только фактом, без всяких сопровождающих чувств. Будто всё, сопряженное с этим человеком в последние два года ее жизни, происходило не с ней, а с кем-то, это было и прошло, это отыграло для Лушки свою роль и удалилось со сцены. Она другой человек.
Лушка спокойно поглядела в сумерки туннеля. Эта тоже были отработанные декорации прошлого, в них она корчилась в муках рождения, там в ней умирало неспособное жить и лепилось живое. Прежняя Лушка была временным образом, который строился из мимолетных хаотических вожделений, они гасли, не в силах перелиться в продолжение. Прежняя Лушка была искусственным созданием одной жизни, поэтому должна была загнать себя в тупик и там исчерпаться. Она была уверена, что возникла лишь семнадцать лет назад и уж как-нибудь перебьется в предстоящие пятьдесят. А если повнимательнее вспомнить, так и не думала о пятидесяти, а скорее уж предчувствовала, что впереди и пяти нет, нет даже трех, а все просто-напросто вот-вот закончится, и не какой-то там смертью, а просто — ни смерти тебе, ни жизни, а что-то бесцветное во все стороны.
Да, подтвердила Лушка, я знала, что закончусь, но почему-то не боялась. Наверно, из-за тех же вздорных семнадцати. Или что-то во мне уже тогда помнило другое начало и ведало об ином значении конца.
А сегодня я немного боялась его увидеть. Я боялась, что мне захочется считать его наказанным за грехи — против меня, или Марьи, или против всех остальных, но он оказался для меня просто человеком, попавшим в беду.
Я рада, что перед ним не виновата.
— Извините… — откуда-то проговорил зам. — Заставил ждать. — Он пятился задом и волок два комплекта стреноженных стульев. Похвастался:- Выменял на коляску!
— Продешевили, — сказала Лушка.
— Там еще столько же… Помогайте! У них там на этом сидеть никто не может, а нам как раз. В маленьком коридоре поставим. Да и в большом… Еще бы стол. Или два. Там есть, навалены один на другой, никому не нужны. Сидите, я сейчас.
Появились столы. Сначала один, потом другой.
— И тумбочки нашел! — радостно сообщил зам. — В травматологии. Всё равно переломают. Зачем им? — И опять исчез.
Пришли сестрички, вызванные срочным звонком, — из физкабинета и процедурная. Перетаскивали по этапам — до середины коридора, до конца, на родной этаж, всё — молча. Лушка деловито помогала. По ней скользили беглые взгляды. Зам опять привел Лушку в кабинет. Но уже в свой прежний. В маленькую конуру около процедурного.
