— Где? — осторожно спросила Марья.
— Вокруг, — сказала Лушка, и Марья заметила, как сторожко торчат Лушкины уши на бритой голове. — Ты не чувствуешь — что-то есть?
И не стала ждать ответа, подошла к окну вплотную. Но окно содержало лишь черную решетку и серую мглу, мгла была плотной и бесперспективной, в ней не было глубины, а только плоскость. Лушка подумала, что не надо и решеток, когда есть эта белесая, беззвучная стена, пресекающая взгляд, а за спиной вереница других стен, выстроенных человеком в дополнение, и тиски тихо сжимаются и сплющивают, и ты после этого только плоская тень и уже не знаешь, была ли когда-то жива, и уж совсем нет надежды на твое объемное продолжение.
Лушка не мигая смотрела в заоконное отсутствие, и отсутствие прорезалось в металлических ячеях движущимися искристыми блестками, рождающимися, коротко существующими и исчезающими. Блестки были быстрые и мелкие, мельче игольчатого инея в морозный солнечный день, но в природе близился апрель и застыла пасмурность, а малые бледно-электрические точки продолжали чертить видимый путь во всех направлениях, точек становилось все больше и больше, они возродили глубину золотыми стежками далеко вперед и в стороны, и стало понятно, что это есть чья-то незнакомая жизнь, быстротечная в единичности и непрерываемая во множестве, жизнь присутствует рядом радостно и полно, и эта радость нянчит землю из края в край.
Лушка, не оборачиваясь, позвала Марью:
— Иди сюда…
Марья неторопливо подошла. Лицо у нее было непроницаемым.
— Смотри в воздух, — сказала Лушка. — Туда, через решетку… Долго смотри.
Марья, навесив ироничную усмешку, развернулась в указанном направлении. Безбровое лицо заранее сообщило Лушке, что оценит всё скептически и ни в какие поддавки играть не станет.
— Видишь? — прошептала Лушка. — Это и с той стороны, и здесь… Это везде… Ты когда-нибудь видела такое?
— Да я вообще ничего не… — И оборвала себя на полуслове, и замолчала, отсутствующие брови сошлись к переносице и изумленно поднялись. Губы дрогнули новорожденной улыбкой. — Красота какая… И совсем другое… — растерянно пробормотала Марья. — Полнота, совершенство и нет смерти… Я знала, что смерти нет.
— Думаешь, это только сейчас? — спросила Лушка.
— Это не может быть только сейчас. Это же видно — что всегда. Надо же — обитать в этом, как в воде, и не замечать? Ты это имела в виду, когда говорила, что что-то есть?
— Да я сама в первый раз… Нет, это другое. Само по себе, и на нас никакого внимания. А другого для тебя — ничего? Ну, будто ты глухая, а вокруг много-много, и старается тебе объяснить, а ты кляча клячей…
Марья не отозвалась. Она продолжала стоять у окна и пробовала пальцем дотронуться до микроскопических светильников.
Лушка вернулась на кровать. Через некоторое время медленно приблизилась Марья и изрекла:
— Или мы просто спятили. — И смотрела ожидающе.
Лушке показалось, что Марья очень ждет, чтобы ее последнее предположение было опровергнуто незамедлительно и по возможности без натяжек, но совсем не потому, что Марья боится оказаться спятившей, а потому, что предпочла бы без всяких сожалений вместо мира обреченно ограниченного — мир разомкнутый и бесконечный. А что касается сумасшествия, то она скорее застынет в реальной неподвижности навсегда, если Лушка немедленно не докажет, что сумасшедшие люди стучатся в случайно обнаруженные двери других соотношений.
Лушка смотрела Марье в лицо, Марья терпеливо ждала. И от этого ожидания Лушка почувствовала себя старшей и ответственной. Ответственность сосредоточила ее в какой-то точке внутри, и окружавшее внешнее, продолжавшее оставаться невнятным, тоже прорвалось к той же точке внутрь и сделало Лушку физически неспособной даже к малому движению, но растворило преграды, удерживавшие ее в узких тюремных границах. Лушка без особого удивления поняла, что способна, если окажется нужным, оторваться от постели и спланировать к потолку, или освободить окно от вмонтированной в стену решетки, или встать и спокойно пройти мимо дежурной сестры к выходу и миновать дверь, ее не открывая. Очевидная доступность недоступного качнула стены, стены заструились прозрачным маревом, в прозрачном висела темной недвижностью Марья, — ах да, я что-то должна для нее, и Лушка, не поворачиваясь, остановила взгляд на тумбочке около кровати, сконцентрировалась на неубранной после завтрака эмалированной кружке с опущенной в нее ложкой, да, тонкая алюминиевая столовая ложка…
Это увидела Марья. Столовая ложка шевельнулась, оживая. Ложка оторвалась от края и опустилась, брякнув. Снова приподнялась и брякнула снова.
— Ну-ка, ну-ка, — ожила вместе с ложкой Марья и подступила к тумбочке ближе. — Можешь еще? Я азбуку Морзе знаю: точка-точка-тире… — Марьина рука дотянулась до стены, стала выстукивать суставным пальцем: — А вот так — SOS…
— SOS… SOS… — забилась ложка о край.
Марья немедленно опустилась на соседнюю кровать. Лушка уменьшилась до размеров самой себя и прикрыла глаза, чтобы не видели нищего возвращения.
— SOS… SOS… — бились их сердца, и бедственный сигнал облек землю и стал удаляться в стороны, и Марья наконец ощутила ответное чье-то напряжение, похожее на любовную речь немого.
— Хоть бы никто не вошел, — попросила Марья.
— Не войдет, — сказала Лушка. Усмехнулась: — Оказывается, на эту азбуку я согласна.
Ложка что-то растянуто произнесла. Лушка повернулась к Марье:
— Это — ты?
— Я? С ума сошла… Я же не могу!
Лушка сглотнула — сухое прошлось в горле по сухому.
— И не я… — шершаво сказала она, поворачиваясь к тумбочке.
Ложка быстро пробрякала.
— Нет… — пробормотала Марья. — Нет…
Лушка мотнула головой:
— Есть. Есть это. Совсем рядом.
— Да это оттуда! — воскликнула Марья. — Это там сказали — нет…
Лушка стремительно развернулась к тумбочке:
— Ты — есть?
Ложка шевельнулась чуть-чуть.
— Ты кто? — крикнула Лушка шепотом. Ложка замерла, не отвечая.
За окном обрушилась сосулька. Засипело и забулькало в кране — кран полоскал горло воздухом. Под ногами вздохнул, выпрямляясь, затоптанный линолеум.
— Я знаю, — сказала вдруг Марья. — Я знаю.
Палата погрузилась в плотную тишину. Тишина ждала обозначения. Лушке показалось, что она тоже знает, но это знание какое-то другое, совсем не словесное, не ученическое, из опыта Лушкиной жизни не следующее, непредусмотренное и неокончательное, в нем можно и усомниться, оно сомнения учтет и отступит, а то и вовсе больше тебя не потревожит. И Лушка сомневаться не стала, а вслушалась, от этого вокруг стало еще ближе, словно предлагалось увеличиться сразу во все стороны.
Марья смотрела в весеннюю серость за окном, в которой ныряла под напором ветра беспризорная ветка с засохшим плодом.
— Мы — капли воды в тумане, — проговорила Марья. — Дички на лесной яблоне. Семена, прорастающие в почве. Или рыбы в океане, не разумеющие значения воды. — Марья взглянула на Лушку, чтобы проверить, как ее слушают. Слушали нормально, и Марья продолжила примерку мира к человеку: — Мы — зародыши в лоне матери. Природа беременна нами. Беременность сроком в миллиард лет. Что-то терпеливо ждет нашего рождения. Рыба должна понять, что ее образует вода, что она жива — через воду. В нашу дверь стучится то, что нас образовало. Оно говорит: пора!
— Куда — пора? — придирчиво спросила Лушка.
— Это — следующий вопрос. Может, для ответа на него потребуется следующий миллиард лет. А кто-то найдет его завтра.
Лушка неодобрительно взглянула на логику.
— А кто поверит, что кто-то нашел? — проговорила она без всякого энтузиазма.
— А зачем — верить? — возразила Марья. — Вера уже ни к чему… Она уже не спасает, а только отодвигает ответ в неопределенное будущее. Вера — общее, ответ — исключительно твой. Возможно, человек существует ради какого-то единственного мига, который оправдывает его приход. Который перекрывает все расходы на его автономию. Ради мига, которого мы сами, быть может, не оценим и даже не заметим.
