— Перестань собачиться. Это не располагает к общению.

— А мне твое общение сто раз бах-бах-бах…

— Дело хозяйское, — выдержанно объявила я и взялась за ближайший толстенный том.

«…геометрическое место точек круговых сечений, проходящих через центр тяжести вихря и перпендикулярных линии тока, и представляет собой поверхность, получаемую вращением синусоиды вдоль своей продольной оси…»

Мне показалось, что Е. рванулась фейерверком. В глазах рябил шквальный звездопад, как ночью в середине августа. Но и сквозь звездопад я заставила себя видеть темные потухшие буквы:

«…ментальная интерпретация логоса представляет из себя в метафизическом пространстве геометрическое место точек возможного распространения свойств и связей данного объекта…»

Я упорно произносила строчку за строчкой, мгновенно отыскивая у гениального Шмакова наименее сопряженные с обычным восприятием фразы, надеясь, что Е. не окажется бегуном на длинные дистанции. Шмаков мне попался на эзотерическом книжном развале, куда я недавно заглянула, гонимая внутренним голодом и скромной мыслью, что я не первая взывающая к Небу еретичка. Я еще не успела его прочитать, это не детектив, на который хватит одной ночи, тут постижение явно мерилось целой жизнью. Я медлила с принятием кем-то приготовленной пищи, испытывая желание провести рекогносцировку мира самостоятельно. Но и выхваченные наугад несколько страниц поразили меня глубиной и добросовестной заботой о приоткрывшем очи еще неуверенном разуме. С этой книгой я перестала чувствовать себя сумасшедшей.

Е. оказалась чемпионкой. Она выкинула белый флаг только через двадцать минут.

— Марусь… Я не буду, Марусь… Раз больше никакой язвы рядом, одна ты… Хрен с тобой, говори что хочешь, только сама, а то у меня заворот кишок от этого твоего… Он кто? Доисторический? Неуж недавний? А себя-то понимал? Ой, давай лучше чаю попьем…

— Разве он до тебя доходит? Я имею в виду чай.

— Ну, не доходит, понятно, но все-таки. Напиться не напьешься, а вкус есть.

Я отправилась на кухню и поставила чайник. Пить хотелось и мне.

— Я крепкий люблю, — объявила Е. — И сахару побольше.

— Тебе не повезло. Я пью без сахара.

— Жмешься, что ли? — изумилась Е. — В зоне и то хоть пол-ложки бросали…

— Вон сахарница, трескай.

На моих задворках обвалилось беспомощностью. Беспомощность поспешила спрятаться за мирным голоском:

— Чего к мужику-то моему не сходила?

Я тему не поддержала.

— Зачем? — спросила я.

Если бы она сидела напротив, она бы, вероятно, чем-нибудь подавилась.

— Ты что? Ты как?.. Бананами обходишься?

До меня как-то не сразу дошло, что имеется в виду. Чтобы окончательно спуститься от шмаковских небесных вихрей, потребовалось время. А когда всё же дошло, я выплеснула оставшийся чай в сторону соседнего стула.

Только вряд ли Е. там находилась.

— На стену попало, пятно будет, — посожалела Е.

Я мрачно молчала.

— Да ладно тебе, — вполне по-свойски пробормотала Е. — В зону бы тебя, чистоплюйку… Кто как может устраивается. И ничего тут такого, раз природой устроено, но не обеспечено.

— Что природой устроено? — не выдержала я. — Что тебе не обеспечено?

— Ну, ты посмотри! — изумилась Е. — Ну, прям первый раз слышим… Да теперь про это в детском саду знают! Что у кого и для какой надобности.

— Ну, и для какой же?

— А для трам-тарарам там-там!..

— Это у детсадовских ангелочков такая надобность?

— Не строй дебилку, сама знаешь, что удовольствие.

— От комаров чешешься — тоже удовольствие…

— Ты фригидная, что ли? Тогда какого рожна он к тебе таскался?..

— Давай договоримся: мухи у нас отдельно, а борщ отдельно.

— Мухи, ага… — обиделась Е.

Я почувствовала, что от темы податься некуда. Я опустила забрало и взяла копье наперевес.

— В какие бы одежды ты ни рядилась, Елена, король все равно голый.

Она озадачилась. Не надолго. Голый король заставил ее предвкушающе потянуться.

— Давай, давай, голышом самое то. Ха, порнуха на словах — я не пробовала. Думаешь, получится?

Ни о чем другом она не в состоянии. Знакомая картина. Не она одна.

Не найдя иного, я зашла с единственной карты, которую обнаружила:

— А дочь про тебя знает? Хоть что-нибудь?

Я почувствовала, как она ужалась. Втянула липкие щупальца. Огрызнулась, защищаясь:

— Тебе-то что?

— Сколько ей? — спросила я, представив среди миллионов брошенное существо, которого лишила заслона не безнадежная смерть, а чья-то легковесная глупость.

— Четырнадцать… — Е. хотелось всхлипнуть, но она удержалась.

И ждала новых вопросов о дочери. Она ни с кем о ней не говорила, а ей хотелось. Ведь это ее дочь, это почти она сама, и ей казалось издали, что она очень ее любит. (Ветер шевельнул белые кудряшки, и маленький голосок запел что-то в своем маленьком мире.)

Я спросила:

— Хочешь, чтоб и она была как ты?

Е. выбрала самый приятный смысл вопроса и живо ответила:

— Ага, пусть красивая будет.

Я без сожаления обрушила лживую веру:

— И в тюрягу пусть, и по пять кобелей в сутки, а в промежутках бананы? Их хоть моют перед употреблением?

Мне показалось, что меня растаскивают тигриные когти. На моей территории Е. корчилась в ненависти к миру. Она не знала нюансов. Умильное созерцание дармового дочкиного счастья через миг обернулось слепой яростью.

— С-сука… — задохнулся в моем горле чужой голос.

Я пропустила определение мимо. Я сказала:

— Если ты не хочешь своей жизни своему ребенку, то, похоже, не очень ценишь свои достижения?

— Сволочь научная! Не смей моей дочери касаться, лоханка интеллигентная!

Мимо, мимо…

— Я видела, как ты себя девочкой вспоминала, пела так трогательно. Я даже козьи катышки видела. А кто-то сверху — ягодки, говорит…

— Ублюдки! — ринулась в предложенную сторону Е. — Это мне и устроили — всю жизнь одно дерьмо! Этот гад с ягодками в следующий раз мне яблоко дал. Красивое, как в сказке, я откусить не решалась, а только смотрела. (Ветер шевелил белые кудряшки…) Север у нас, только репа и вызревала. А он потом — виноград, целая кисть, такое только в раю расти могло… Виноградных ягод много, отрывала по одной, а там всё равно оставалось. Потихоньку ела, одна, он не велел маме говорить, если мама узнает, то придется все младшему братику отдать, а ему и так всякие соки в баночках, а мне даже попробовать не дают. Вообще-то он меня любил, по-моему. Он ничего ужасного не сделал, он только смотрел и гладил. Как я на яблочко смотрела и гладила. Так и не откусила, а оно сгнило. (Ветер, ветер…) Через полгода он внезапно исчез, говорили, что на соседней улице кто-то повесился, но я не поняла, я просто осиротела. Все, кто были около, на меня так не смотрели, а мать поддавала по заду, когда у меня не получались гнусные задачки на вычитание — там всегда кому-то надо было что-то отдать, а я не хотела, мне самой было мало. (Белые, белые кудряшки, почти, наверно, локоны.) Матери было некогда, она работала на птицеферме — тыкала электрическим током в куриные головы. Отец то жил с нами, то нет. Когда он вернулся в очередной раз, я подошла к нему, прижалась и попросила, чтобы он погладил. (Она считала, что это мужская обязанность.) Он посмотрел как-то не так и оттолкнул. Я заплакала и убежала во двор. У нас был двор — здесь таких нет, он был как комната, только без потолка, в этой комнате целый день могло быть солнце или целый день дождь, а ты всё равно дома, от этого получалось, что солнце — мое и дождь тоже мой, и там всегда что-то менялось и происходило. Там жил кот…

Я вместе с Е. видела этот двор, обнесенный сплошным дощатым забором с треугольно выпиленными зубьями поверху, по ним акробатически пробирался нахальный соседский кот, которого звали то Ментом, то Мусором, он сторожил сверху всё доступное и нещадно драл любого из своих соплеменников, потерявшего бдительность в охоте за стрекозой или мышью, всегда выжидая момент, когда живое будет поймано, и лишь после этого обрушивался ястребом, молниеносно схватывался с пришельцем, неизменно побеждал и тут же сжирал чужую добычу. Охотиться самостоятельно Менту было то ли лень, то ли неинтересно, и он неделями тощал на заборе — до того, что начинала клочьями вылезать сивая шерсть. Но выдержка побеждала, и он опять, истошно вопя, сваливал противника и хрустел костями не своей мыши, будто она была по меньшей мере кроликом.