— То есть? — вопросила я, подумав, что плотность сумасшедших на один микрорайон возрастает слишком стремительно.

— В этой чертовой энцефалограмме какой-то там всплеск! — крикнул он в непреодолимой телефонной дали. — Они сказали, эти чертовы эскулапы, что за телом нужен какой-то уход и не захочу ли я… Я не захотел! Может быть, все-таки понятно, что я… Я не хочу сойти с ума!

Я понимала. Мужчина может ухаживать лишь за полностью живым телом. Но предположить, что я еще глубже вляпаюсь в предлагаемый тройственный маразм из-за одного его звонка, было слишком даже для его субтильной натуры. Л. немного опоздал. Л. опоздал всего на одну мою больницу и нерожденного ребенка.

Едва телефонная трубка запаниковала короткими гудками, как со мной что-то стряслось. Мне неудержимо захотелось побежать за этим кровопийцей Л., красться за ним от подъезда к подъезду, от дерева к дереву, от одной чужой спины к другой и ревновать к каждому, с кем он останавливается и что-то там говорит, а я не слышу — что, а ведь это может быть что угодно. Я сопротивлялась себе полдня и целый вечер, но среди ночи поднялась и притащилась на какую-то незнакомую улицу, точно зная, что никогда здесь не была. Я остановилась напротив деревянного двухэтажного дома и мучительно смотрела в определенное освещенное окно второго этажа, занавешенное лишь тюлем. В окне долго никого не было, потом явилась и исчезла женская фигура, а потом, по какой-то странной диагонали, откуда-то снизу, должно быть, с постели, поднялся Л., остановился у окна и закурил сигарету. Я видела его голую грудь и в жгучей ненависти колотила кулаками о чей-то забор, и округа помогала мне неистовым лаем, где-то скрипели смелые двери, а осторожная форточка кляла бабьим голосом подонков-алкашей, мешающих законному отдыху трудящегося народа. Развратное окно на втором этаже погасло, я сползла в пыльную подзаборную траву и визжала перешибленной собакой, пока совсем не потухла мерцающая ночь.

Утром я с большим недоумением пришла к выводу, что Л. изменял своей жене не только со мной. Можно ли сказать, что он изменял и мне?

— Ааа!.. — злорадно зашлось у меня внутри. — Прищемило?.. Будешь знать, змеюка разлучная!..

Я посмотрела на себя в зеркало, ничего особенного, кроме подщипанных бровей, не обнаружила и записалась на прием к психиатру.

Врачиха ощупала меня непреклонными зрачками, а я, едва переступив порог, поняла, что пришла напрасно.

Это за кордоном выбирают докторов по своему усмотрению, а у нас бери что дают. Но я все же представила, что требую в советской поликлинике психиатра, который мне понравится, и трезво догадалась, что этого окажется достаточно, чтобы определить во мне параноика, и можно не утруждаться дальнейшими жалобами сомнительного личного порядка — меня и без них живо поставят на учет, а то и обеспечат стационаром. И реально-нереальная картина показалась мне настолько смешной, что я вполне патологически рассмеялась в холодной белизне кабинета.

Врачиха тут же сделалась преувеличенно любезной, подчеркнуто поздоровалась еще раз и пригласила сесть.

— Спасибо, — своевременно отказалась я. — Я попала не туда, куда хотела, извините за беспокойство.

Она торопливо вскочила, чтобы меня остановить, но я успела отгородиться холодной белой дверью. Вылавливать меня в коридоре она не решилась.

Но кладу голову на плаху: ей хотелось, чтобы я была больна.

Я написала заявление на месячный отпуск без содержания. В июле месяце это было вполне безумно. Великий крючкотвор и зануда Ш. раздвинул грудь стократно переработанным воздухом своего начальственного закутка и приготовился к варианту всегдашней тирады о личном эгоизме и общественной безответственности доставшихся ему служащих, но, взглянув на меня, сумел перетолкнуть воздух из легких в обширный желудок, моргнул, кашлянул и подписал. Клянусь, это была первая немая подпись в его неподкупной трудовой биографии.

Потом была эта старуха.

Она случайно остановилась рядом со мной в ожидании троллейбуса. А может, и не собиралась никуда ехать, а только по-родственному лепилась к отворачивающимся от нее людям. От нее шел болотный запах. Из раздавленной дерматиновой сумки выпирала грязная трехлитровая банка. Банка была пуста. Банка жаловалась, что не была полной никогда и что ее бок изуродован трещиной, похожей на молнию.

Старуха что-то бормотала. Я прислушалась.

— Рупь девяносто, рупь девяносто… — шепталось внутри трухлявого тела.

В рупь-девяносто дотлевал оставшийся жизненный смысл.

Меня она не замечала, я существовала для нее меньше, чем треногобетонная скамейка, на которую старуха упорно пристраивала не удерживающую равновесия сумку. Я отвлеклась на эту скамейку, с которой никак не могли ужиться деревянные седалищные перекладины: если их не отдирали для мелкого кухонного творчества, то ломали по ночам в тоске безрадостной деятельности, и днем обнаженные бетонные культяшки стыдливо отворачивались, притворяясь обломками соседней стройки. Я подумала, что издержками важного существовать легче, там кто-то выполнил обширное дело и некий общественный смысл всепрощающе озаряет и твою индивидуальную непригодность, так что быть мусором обширного предпочтительнее, чем не управиться с мелким своим. Мне стало жаль бетонные уродины, обреченные на пожизненный стыд, а старуху рядом вдруг затрясло, ее косые плечи одинаково запрыгали, а шея, откачиваясь маятником в обратную сторону, стала натужно разворачиваться ко мне, зрачки залихорадило в лобных пещерах, они выделили меня из плотного множества прочих, и указательный палец с изуродованным ногтем угрожающе бодал меня вместе с беззубым шипением:

— Бесовка!.. Бесовка!.. Бесовка!..

Переполненная остановка прицельно воззрилась на меня. Праздное любопытство в лицах сощурилось, глаза померкли для света и узрели во тьме. Вокруг как бы сама собой образовалась пустота. Перед подкатившим троллейбусом быстро и толково застыли несколько монолитных женских спин. В транспорт меня согласно не пустили, а старуху внесли, как дитя, и бережно устроили на заднем сиденье, матерински приспособив на костлявых коленях трехлитровую банку с молнией.

Старухе поверили. А меня обвинили.

Нет, неточно. Слюнявое старухино они проверили собой к убедились.

В эту июльскую жаркую пыль меня прошиб озноб. Я поняла: отныне меня не примут нигде. Старуха вынесла мне приговор.

Так что же отловила во мне эта старая карга?!

О самом опрокидывающем я догадалась дома, куда два часа тащилась пешком. Я догадалась об очевидном: старуха на самом деле что-то видела. Она была глупа, затюкана и неделю ела только то, что находила в мусорных баках, но я была для нее очевиднее, чем непостижимые рупь-девяносто.

И там, на остановке, я ни на секунду не усомнилась, что так и должно быть: я стою, а кто-то видит мое невидимое. И я знаю: да, видит. Я знаю.

Как я знала?..

В нашем городе кто-то придумал мусорные баки в виде рога изобилия. Одно такое сооружение имело пребывание напротив моей квартиры, и я убеждалась, как форма влияет на содержание: изобильный рог постоянно лежал на боку и извергал свои богатства на прохожих, и наша маскирующаяся под пенсионерку дворничиха мстила за мусорное население района жильцам моей девятиэтажки, начиная добросовестно шоркать метлой по асфальту не позднее пяти утра. Днем из рога изобилия добывали прожиточный минимум бездомные собаки. Собак было шесть, они инспектировали рог изобилия поочередно, никогда не сталкиваясь возле точки общепита, четко соблюдая сложившийся регламент, а в свое безобеденное время дружно перекрывали чужакам подступы к источнику жизни.

Однажды иерархия нарушилась, все шестеро расположились совсем близко, а около урны сидел незнакомец — крупный, когда-то белый пудель. Даже с моего четвертого этажа было видно, насколько и как давно он грязен, — каракулевая шерсть спеклась островами. На рог изобилия пудель принципиально не обращал внимания, явно пребывая здесь с иной целью. Кто-то сердобольный кинул кусок булки, пудель проводил ее траекторию косым взглядом, шестерка хозяев насторожилась, но гость демонстративно отвернулся от подачки. Знакомые псы мирно осели.