К ней стояли в очередь, но утихали лишь на минуту, от безвыходности пользовали других, подруга постепенно стала подвывать, махала руками, пытаясь взлететь, а когда, израсходовавшись, от нее отворачивались, она ловила ближнего, даже если он был занят, в ней выросла дикая сила, обрушивавшаяся на того, кто попадался, и жертва теряла лик божий и становилась орудием, потом подругу одновременно изнасиловали все, кто там был, и она, сладостно всех исцарапав, наконец-то отключилась от напрасно дарованного сознания и выпала в том слое, где поминутно размножались простым делением и потому, надо полагать, пребывали в постоянном кайфе миллионы лет.
Загул получился недельный. А еще через неделю подруга примчалась к Лушке и заорала, что беременна и родит богатыря.
— Да? — нисколько не обрадовалась Лушка. — А папа кто?
— Все сразу — в том-то и дело! — блаженствовала подруга. — Чудо же что такое будет!
— Идиотка, — сказала Лушка, — дебилка стопроцентная! Родишь пятиголовое, а кормить чем? Думаешь, все пятеро на алименты разбегутся?
— А фиг ли мне в этих алиментах! — отмахнулась от подлого заземления подруга и вдруг грохнулась Лушке в ноги, стала целовать ей лодыжки. — Спасибочки, ой, спасибочки… А то бы я всю жизнь сиротой… — И опять отключилась прямо на полу.
Лушка длинно выругалась и ливанула на редковолосый затылок из кастрюли, потому что из чайника было длинно.
— Пошла к черту! — заявила она, когда подруга оклемалась и опять восторженно уставилась на нее. — У меня сегодня единоличное свидание, давай отчаливай!
— Ага, ага, — заторопилась подруга, — святое дело, ага… А если тебе не поглянется, пусть ко мне — подстрахуюсь на всякий случай.
Свидания не было, но от подруги ее стошнило. Хлесткий загул никак не помог.
— Зараза упрямая! — обругала она свой живот. — Вцепился как клещ!
С таким же упорством, с каким высиживала когда-то в спортивном зале согласие Мастера, Лушка пыталась теперь избавиться от наследника балтийских пляжей, вилл и «Бьюик-Кабриолетов». Она испытывала на себе все способы, о которых могла узнать: пила водку, заваривала спорынью, парилась в кипятке дома и при ста пятидесяти в сауне, загнав для этой цели какой-то дуре юбчонку и свитерок, купленные всего полгода назад прямо на острове Кюсю; скупала всевозможные таблетки и глотала их десятками, нюхала бензин, нафталин и прочую дрянь, накладывала на живот куриный помет, держала ноги в холодильнике, мазалась то горчицей, то медом, а время шло, она бессмысленно взирала на затуманившийся мир расширенными зрачками и уже не совсем понимала, зачем рыщет по знакомым и к чему глотать очередную отраву. И наконец, в один из вечеров, выпив от непрекращающейся жажды два литра воды из-под крана, с недоумением ощутила вскинувшуюся снизу боль. Боль заполнила живот, перекрыла дыхание и спустилась в ноги. Боль нагнетала в тело чудовищное давление. Мир выворачивался наизнанку и пытался ворваться в Лушку, а в ней уже не было места. На непонимающих ногах она добралась до коридора, последним усилием распахнула дверь и закричала.
Ей настойчиво объясняли. Они были в белых халатах. За нее зацепилось одно: преждевременно, преждевременно… Это она радостно поняла. Ей все-таки удалось. Она вывинтила этого клеща. Остальное не имеет значения.
Ее везли на каталке. Одна девка спереди, другая сзади. Надо же, работка. Лучше лентяйкой хлестать. Везут, а ей пить охота. Дома пила хоть сколько. Два литра сразу. С двух и началось. Это самое, преждевременное. А она сколько денег извела на дурацкие зелья, а надо-то — воды из-под крана. Скажи, как сработало, — чего же туда качают, что так выстреливает?..
Ее сволокли на койку вместе с простыней, одна девка за один край, другая за другой, но Лушка не остановилась, а все равно продолжала ехать. Койка была в середине. Рядом пусто. Как в космосе. И стен нет. Какие стены в космосе. Только бабы. Штук десять. А может, двадцать. Лушка хотела посчитать, но сбилась, вышло до шести, а бабы остались. Это странно, что посчитанные жили так же, как непосчитанные. Шевелили губами. Как в телевизоре, когда без звука. Надо найти кнопку, чтобы сделать громче. Лушка протянула руку, чтобы включить баб, но кровать вдруг стала кружиться, кружиться и куда-то полетела.
По радио шла физзарядка. Должно быть, для Лушки. Вместо будильника. Сестра выкатывала из палаты какую-то арматуру с фиолетовым раствором. Все звуки были включены правильно. Лушка поморгала глазами и опять уснула.
Был день. Лушка огляделась. Бабы вокруг отцеживали молоко. Нацеженное уносили. Она моргала, не веря. Вот это порнуха. Вытаскивают груди из-под замызганных больничных рубах и бесстыдно доятся. Белое сочится жидкими каплями, а у одной — тремя игловыми струями из каждого соска. Ничего отвратительнее не вообразить.
Лушка вдруг испугалась, что у нее так же, и, приподняв хлипкое одеяло, заглянула за пазуху и даже брезгливо попробовала надавить. И торжествующе выпрямилась: у нее все было в сухом порядке.
Нянечка вкатила тележку. Чего здесь только не возят, удивилась Лушка. В тележке были младенцы. Младенцы были спеленаты, как личинки. Такую же личинку положили и ей. Тело Лушки онемело и задохнулось. Зачем?! Или тут коммунизм и всем дают по очереди?..
— Это… Как это? — пробормотала она непослушными губами.
— Давай наверстывай, — заботливо отозвалась нянечка. — Корми сыночка.
— Но у меня… это! — охрипла Лушка. — У меня — выкидыш!
Бабы примолкли. Нянечка приостановилась в готовом сочувствии.
— Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький…
Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.
— Ишь, ишь! — одобрила нянечка. — Жратеньки желаем! Герои мы, герои…
Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.
Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.
— Нет! Нет!.. — кричала она. — У меня ничего нет! Нету! Нету! — И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.
Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.
— Вот, подишь ты… — уговаривала она младенца. — Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что…
— Да молока у нее нет! — сказала соседняя баба. — Видела я, как она щупалась!
— Ну и нету, ну и что? — почти обрадовалась нянечка. — А я уж невесть что… Эй, дочка, поправимая беда-то!
Издали щедро предложилась шестиструйная баба:
— Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!
Нянечка воспротивилась:
— Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.
Лушка оторвала от себя подушку.
— Теперь что? — обнадежилась она. — Его в детдом?
— Эк… — крякнула шестиструйная. — Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим — Жаботинским станет!
Лушка опять уткнула голову в подушку.
— Верно, верно, — закивала нянечка. — Потерпи, мамаша, потерпи до завтра — доктор все объяснит. — Личинку одиноко положили в пустую коляску и увезли.
Мамаша. Это она, Лушка, — мамаша.
Врач действительно что-то объяснял, она кивала, но поняла только, что куда-то придется ходить за детским питанием, которое надаивают молочные бабы. Потом ее стали допрашивать соседки и слева, и справа, и издали тоже: сколько лет, и про родню, и про жилье, и Лушка все ждала, когда потребуют отчет про мужа, потому что про мужа у нее был готов понравившийся ответ — несовершеннолетняя, не расписали. Но деликатного вопроса никто не коснулся, и так было ясно, и Лушка чуть не обиделась, но тут бабы заинтересовались, есть ли у Лушки какие-то подгузнички, и окончательно убедились, что девка ни про что нужное и слыхом не слыхала, так сирота ведь, ну да, сирота, оттого, видать, и родить решилась, такие-то молоденькие да без мужа на ребеночка не идут, ладно, хоть крыша над головой… И скинулись кто что — и подгузнички, и клеенку, и чепчики, и бутылочки, и даже ковшичек для манной каши. От даров иногда хотелось завыть, благодарно и несчастно, и, чтоб хоть что-то сказать, Лушка бормотала, что — семимесячный и что не успела, а то бы, само собой, позаботилась, но ее уже не слушали, подарили рваные больничные простыни, которые к случаю и списали, а шестиструнная велела своей старшей принести одеяло и старую ленточку. Ленточка неприятно напомнила голубого прибалта, а кстати и новые подаренные загодя пеленки, но про новое Лушка практично умолчала, прибалт тем более не стоил разговора и даже казался почти несуществующим. В конце концов, объявившись в роддоме почти голой, Лушка размножилась еще и приданым.
