(...) На данный момент моё новое положение отвлекает меня, и я провожу время в поисках слюдяных шахт, разъезжая на джипе или верхом по гранитным хребтам Минас-Жерайс. Увы, эта ситуация не продлится долго, ибо идея Уотсона в том, что как только я буду посвящён во все тайны слюды и горного хрусталя, мне предстоит возвратиться в Рио и взять на себя руководство его делом в Бразилии. (Уотсон -- человек в возрасте, и он хочет уехать во Францию, как только я буду готов взять на себя его дела). Множество людей подумают, что я сумасшедший, раз хочу отказаться от такой возможности, но я уверен, что вы меня поймёте. В вашем последнем письме, которое я часто перечитываю, вы писали: "У меня ностальгия по изнуряющим будням на просеках, по внезапно возникающим на пути водопадам, когда возвращаешься назад в зарождающихся сумерках под монотонные крики куропаток..." Во мне также живёт эта ностальгия, и вопреки здравому смыслу я думаю только об одном: обнаружить себя у хижины под навесом, делать просеки, идти... идти. Нелегко истощить этот жар... Мне не терпится ощутить телесное утомление после долгих походов под тропическим ливнем. Я уверен, что вы поймёте. Не вы ли писали в вашем последнем письме: "Чем дальше я иду, тем больше влюблён в Гвиану"?

Правда, моя любовь запоздалая, но я надеялся найти в Бразилии широкие горизонты и простых людей. Вместо этого я обнаружил повсюду ужасающие мелкие городишки и лживых людей. Я стремлюсь к здоровому одиночеству леса и усилиям, которых он требует. Я совсем не чувствую себя незрелым для того, чтобы разбогатеть или стать Директором чего бы то ни было. Не знаю, смогу ли объяснить это Лабаллери. Но может быть, по случаю, вы сможете стать моим переводчиком -- если это вас не затруднит.

Я часто говорил себе, не абсурдно ли два раза идти по той же дороге, в то время, как в мире существует столько путей -- и я спросил себя, не должен ли я поехать в Африку вместо того, чтобы возвращаться в Гвиану (Лабаллери говорил мне о геологических изысканиях в Мавритании или ещё где-то)? Но я боюсь обнаружить в Африке бесчисленное множество мелких французских суб-префертур, в то время как в Гвиане настоящий девственный лес. Что вы думаете об этом?

Извините за это корыстное письмо -- которое, впрочем, может прийти слишком поздно. С нетерпением буду ждать от вас знака. Если вы во Франции, сообщите новости -- был бы счастлив оставаться в контакте с вами...

Со всей свой дружбой

Б. Ангел

U

Валадарис, 30 сентября [1952]

(моим друзьям из A.F.P. в Рио)

Дорогие друзья,

Для меня было большим удовольствием читать ваше письмо, весточку от Ирасемы. Невзирая на ваши слова, morenas cariocas* оставили во мне мало воспоминаний, ещё меньше saudade [ностальгии] -- я оставил их без сожалений, чемодан и без того слишком громоздкий! Но воспоминания о некоторых вечерах или сиестах на Авеню Сампаильо всё ещё живы, и позже обнаруживаешь, что за тканью слов приличия, за рутиной ежедневных отчётов формировались более тонкие отношения, словно некие тени нас самих встречались на другом плане, а мы об этом даже не знали -- назовите это симпатией, дружбой, как угодно. Это единственные воспоминания: всё остальное лишь декор, повод для этих подлинных встреч. И не стыдно такое писать?

Меня очень тронуло ваше предложение вернуться и работать во Франс-Пресс, и мне трудно ответить вам, не вдаваясь в некоторые детали: возвращение назад, к комфорту и согласию -- это решение почти не имело бы смысла в отношении меня, впрочем, не больше, чем оставаться здесь, в Валадарис, закончив директором компании, экспортирующей слюду. Это вопрос не суждения, но темперамента или насыщенности, концентрации, плотности. Не сегодня, так завтра приходится признать, что определённые вещи более важны для нас, чем другие, и следовать за этой плотностью; быть верным самому себе, как в хорошем, так и в плохом (!) -- это последняя роскошь, которую мы можем предложить себе в этом мире, где больше не осталось причин, которые стоили бы верности.

Как рассказать вам об этих вещах с той простотой, которая требуется? а между тем, я испытываю потребность сказать вам об этом, потому что ваше предложение свидетельствует о проявлении дружбы. Вовсе не "идеи" побуждают меня ответить вам отказом -- скорее, нечто вроде голода, потребности ПРИСУТСТВОВАТЬ в своей собственной жизни, в то время как множество людей вокруг нас кажутся покинутыми самими собой. Я всегда был чувствителен к истинному облику окружающих, когда он стремится проявить себя; исследование в самом себе этого уникального облика, который кажется дремлющим в самых глубинах нас -- это исследование, возможно, объяснит вам мои разрозненные опыты, моё кочевничество, казалось бы, без жизненной цели и смысла, и мой страх повторно застрять в одном "положении", каким бы оно ни было... Я уже не помню, что это был за английский автор, который писал: "When I am at ease, then I begin to feel unsafe", и я испытываю потребность именно в определённом отсутствии безопасности для поддержания контакта с тем, что является главным, bedrock [фундаментом, камнем в основании] нашего бытия посреди потока одних и тех же окружающих нас вещей... Если мы должны его обрести, то мне всегда казалось, что для этого должен быть пробуждён истинный внутренний облик -- и ничто иное не вносит такую ясность, как опыты, снимающие с нас покровы, обнажающие: одиночество в гвианском лесу, в столице или в приграничном городке Минас Жерайс без каких-либо ресурсов кроме тех, которые есть в нас самих, или ещё обнажённость концлагерей; именно там я впервые увидел этот другой лик, и лик этот походил на Радость. С тех пор я в некотором роде кочующий, или чокнутый -- как вам будет угодно. (...)

Как бы там ни было -- и это, возможно, проявление слабости -- я опасался "устроиться" в журналистике (или слюдяном деле); мне кажется, это требует неустанной бдительности, чтобы не потерять контакт с главным, не заснуть и не закончить как сомнамбула, которых мы встречаем каждый день -- велик соблазн каждый день откладывать себя на завтра, будто слишком сложный вопрос или изрядно запутанное дело; но у нас слишком мало времени, чтобы терять его... Возможно, эта обеспокоенность осталась от того ребёнка или юноши (слишком романтичного), но я ставлю на детство с его притязаниями, его высокопарными словами, а также его проницательностью.

Не сегодня, так завтра, как вы писали, возникнет нужда "рассказать" -- и именно в этом красота журналистики. Как бродяга, которым я был или хотел быть, я хорошо знаю эту нужду "рассказать"; и это письмо -- в своём роде, способ рассказать. Возможно, я вернусь к журналистике, если однажды не найду иного способа осуществить эту потребность коммуникации с другими.

В данное время я продолжаю изыскания слюды и провожу три четверти своего времени в дороге, и совсем не против такого расклада. Не могу сказать, что я "разочарован" своей новой жизнью: я ожидаю не слюды, а иной вещи, и в любом случае, я не собираюсь устраиваться здесь надолго.

Простите за эту долгую болтовню, но дружба, которую вы оба, Ирасема и ты, изъявляете мне, и ваше предложение из последнего письма подвигли меня на это, тем хуже, если я показался вам романтичным или попросту немного смешным с моими несуразными "идеями".