Так что я снова повидался "со всеми" и сказал каждому то, что он ожидал от меня услышать. Я снова увидел свою мать, занимающуюся стиркой, домашним хозяйством, кухней, штопаньем и походами на рынок. Мою мать, которая говорит о "целях на месяц" и ценах на мясо -- обрадованную тем, что она снова меня увидела, и обеспокоенную. Снова повидался со своим отцом, который всё так же серьёзно рассуждает о "Провидении", причащается каждое утро и критикует чрезмерные расходы домашнего хозяйства. Я увидел моего брата Франсуа, который с ожесточением работает над своим соисканием, не понимает, почему я вернулся, разочарован новой "ориентацией" "моей жизни" и удивляется отсутствию во мне "пыла" (пыла или суматохи?). Я снова увидел моих братьев и сестёр, большинство из которых в браке -- с детьми -- и я не узнал никого из них.

............

Я снова увидел Роже, усиленно работающего над своей картиной, милого, но мы виделись всего несколько минут -- пара встреч и четыре аперитива. В Париже все становятся неуловимыми. (...) Довольно часто я видел Y., которую я пытаюсь вывести из её развращающего маразма. Я нахожу, что её физическое состояние лучше, чем в Пондичерри, но можно сказать, что её внутренняя пружина сломана: она продолжает жить, потому что "это происходит"; некая разновидность спокойного отчаяния. Она без желаний, без вкусов, без стремления, без огонька, и не прилагает никаких усилий "выйти из этого", огонь угасает очень медленно, она уже увяла и не расцветёт более.

............

Наконец, я снова увидел Барона... Вы были правы и даже сверх того. Он развернул передо мной во всех оттенках свои любимые теории: "Жениться на богатой женщине. "Добиться" женщин. Найти "выгодную любовницу" в "известных кругах" Парижа. "Преуспеть", дабы иметь доступ к любой женщине. Деньги -- главное условие Счастья, а комфорт -- необходимая среда для реализации красивых добродетелей". Помимо этого я много чего услышал о герцоге Таком-то, о принце Таком-то и о его лучшем друге Президенте Как-бишь-его-зовут. В Гарше он познакомил меня со "своим" домом, своими картинами, своими статуями. Дом расположен "в шикарном квартале" Гарша, на возвышении, "рядом с гольфом", бок о бок с замком его лучшего друга, Директора Банка Нидерландов. Он на "ты" со сливками общества Парижа, бегает по художественным, политическим и литературным коктейлям, живёт на широкую ногу (но великодушно позволяет вам оплачивать его аперитивы). Я не видел его никогда, кроме как в обществе полдюжины людей, и он тщательно уклоняется от любых вопросов о том, что я делаю в Париже! Единственно, он мне "настоятельно рекомендовал" заняться Колониальной Школой, сказав, что "позже" это может пригодиться в моей карьере, ведь сейчас ничего невозможно добиться без дипломов. За пятнадцать дней я три раза просил его написать пару официальных слов в Министерство и "отметить" мою службу в Пондичерри, но он этого не сделал и не сделает, а я не настаиваю. Я пытался рассказать ему о сумятице последних месяцев в Пондичерри, когда Т. [секретарь правительства] временно его замещал; а он ответил мне, что его посуда была плохо упакована и прибыла наполовину разбитой ("но конечно, это не имеет значения, ты сделал всё, что мог"). Наконец, задолго до моего возвращения Барон виделся с различными персонами из моей семьи и их друзьями и сказал им, что я совсем не был "приличным" парнем. "Слишком молодой", "неуклюжий", короче, он меня очень дипломатично уничтожил, хотя в то же время писал мне в Дели, что обратился бы ко мне при первой же возможности. (...) Помимо этого Барон действует в "высших политических кругах" (разыгрывает "карту Генерала де Голля" -- как он говорит -- но добавляет: "у меня есть друзья во всех партиях, ведомства могут меняться, я ничего не боюсь".) Полагаю, что пресловутая "элегантность" Барона ограничивается его галстуками. Не будем больше об этом.

Но как я могу рассказать вам обо всех этих людях, не обманывая себя? Кажется, что в Париже все становятся неуловимыми. Я чувствую себя посреди дурацкой комедии, смысла которой я не ощущаю. Мне кажется, что я прибыл с планеты настолько отличной от этой, что мне очень сложно заново адаптироваться к ритму Парижа. Касательно женщин -- я встретил множество элегантных модниц, но у меня исчезло всякое желание снова выходить на улицу... Мне кажется, что всё разрушено каким-то цунами, и я болезненно пытаюсь заново отстроить превращённый в руины дом. Может быть, я иностранец, или все эти люди -- может быть, они иностранцы? Думаю, что время приведёт всё в порядок, но сейчас я пока ещё не "реализовал" своего возвращения к Парижу. Неприятное ощущение пребывания в странном сне, без реальности, без объёма, чувство отделённости от других человеческих существ, вне их ритма.

Меня приняли в Колониальную Школу, и я возобновил свой курс: находясь посреди банды скандальных, но скорее симпатичных подростков, я надеюсь достичь того, чтобы заставить со мной соглашаться. Во всех областях я испытываю любопытное несоответствие: абсолютно необходимо, чтобы я был "в ударе", если хочу удержаться на плаву. Курсов много, и я занят все дни, за исключением четверга во второй половине дня и субботы во второй половине дня: я надеюсь найти время рисовать днём, но для этого нужно найти комнаты побольше и хотя бы с отоплением. Это неудобно и "это дорого" (наиболее часто используемое слово в Париже). В данное время я наибольшую часть времени стараюсь находиться "снаружи", возвращаясь в свою комнату как можно позже и лишь тогда, когда невозможно иначе. С конца января я получаю 18000 франков в месяц -- это больше, чем я ожидал...

Таковы, подруга, мои первые сырые впечатления. С момента моего возвращения я даже не имел времени поразмыслить, и это письмо -- первая попытка анализа. Я уверен, что всё "устроится". Напишу вам, как только дела пойдут лучше.

Должен вам сказать, подруга, как я был тронут встречей с Максом и с вами; вы были столь великодушны в отношении меня. Чем дальше я иду, тем больше убеждаюсь, что дружба -- единственная достойная вещь, и несомненно, единственное, что может быть тотальным, окончательным.

Обнимаю по-братски.

Б.

С Новым Годом вас обоих.

U

1950

Париж, 9 февраля [1950]

Клари

Подруга, вот уже долгое время я подумываю написать вам, но не знаю, когда соберусь, просто ожидаю большей ясности, прежде чем поговорить с вами. Ваше последнее письмо заставляет меня предположить, что вы не получили моё второе письмо из Парижа, вероятно, потерянное почтой, и тем лучше, ибо то, о чём я там писал, соответствовало, скорее, реакции мятежа, чем здравым размышлениям... (По поводу вашего письма -- между нами раз и навсегда подразумевается, что мы пишем тогда, когда нам есть что сказать. Зачем же вы извиняетесь за своё молчание?)

Вы спрашиваете, подруга, приспособился ли я снова к Парижу...? Я всё ещё не адаптировался -- и спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь адаптироваться к чему бы то ни было. Это возвращение в Париж не пройдёт без пользы, оно дало мне знать, что назад дороги нет, и я встретился здесь, как и в 1939, с той же тревогой, "которая только и остаётся" ("Цитадель*"), той же тревогой, под воздействием которой я стремглав бросился на войну или в наркотики... Я изменился по прошествии лет, проведённых в Пондичерри, так как я прекратил задавать бесполезные вопросы, типа "пребывает ли мир в абсурде", или нужно ли иметь "мужество убить себя", или "хорошим или плохим является человечество, лживым или искренним". Я прекратил обвинять мир и людей и бунтовать против буржуазии или против моего отца, против общества, против смерти или несправедливости. Я больше не сражаюсь против слов или философий -- всё это пройдено, -- я просто живу, именно против своей тревоги я сражаюсь, именно самого себя я обвиняю, и самого себя попытаюсь спасти. Я больше не спорю "о жизни", я пытаюсь жить. -- Я долго пытался оправдывать или объяснять свои действия определёнными интеллектуальными концепциями и я окрестил красивыми именами, наподобие "мятеж, социальный отказ, искренность, разоблачение, достоверность", то, что было, в сущности, лишь способом инстинктивно или интуитивно ПОЧУВСТВОВАТЬ вещи. Ни мятеж, ни мужество, ни вызов не были причиной тому, почему я развязал войну или покинул Париж или Колониальную Школу. Причиной было то, что я не мог действовать иначе, я действовал не по теории, а по темпераменту, по инстинкту.