Но в Париже возникнут материальные проблемы. Нужно будет как-то жить. Моя мать телеграфировала мне, что я мог бы, вероятно, восстановиться в Колониальной Школе, если не вернусь в Париж слишком поздно. Интересно, насколько непримиримы во мне живопись и Коло*? В частности, я думаю, что ученикам Школы платят какие-то суммы, которые помогли бы мне прожить. Наконец, эти два года в Школе -- если меня восстановят -- возможно, позволили бы мне "заглянуть вперёд", лучше узнать, чего я хочу и чего стою. Два года -- достаточно времени, чтобы узнать, посвящу ли я себя полностью живописи, либо литературе, либо я должен смириться -- за неимением таланта -- с тем, чтобы надеть административную ливрею. Что вы об этом думаете? Возможно, что я прибуду в Париж слишком поздно для восстановления в Школе, в этом случае Судьба даст мне отличный выбор полностью посвятить себя живописи. Будь что будет, материальные трудности меня не слишком пугают.
Подруга, так хотелось бы поговорить обо всём этом с вами перед отъездом из Индии. Но кажется, это непросто. Я ещё не знаю, как буду действовать для возвращения в Париж.
............
Это так по-идиотски, быть остановленным на полпути денежными вопросами!
Ещё раз повторяю, подруга, не волнуйтесь за меня. Обнимаю вас от всего сердца, немного тяжёлого сердца. Хорошего вам отдыха.
Б.
U
Дели, 22 ноября [1949]
Клари
Подруга, посылаю это короткое письмо, чтобы сказать вам и Максу спасибо за вашу телеграмму. Вы -- ангелы.
............
Без сомнений, теперь уже слишком поздно, чтобы получить от вас письмо. И тем не менее, я с нетерпением жду, чтобы услышать ваше мнение о написанном в моём последнем письме из Алморы. Если я случайно -- скорее всего -- не попаду в Карачи, напишите мне в Париж, письмо будет ждать моего прибытия. Я очень хотел бы услышать ваше мнение перед тем, как бросить Колониальную Школу.
У меня всё же есть лёгкое ощущение самообмана, и я чувствую определённый недостаток храбрости принять экстремальные последствия моих мыслей. У меня впечатление, что я "отрекаюсь" от чего-то. Но я также спрашиваю себя, в какой мере я, живя "богемной жизнью", не рискнул бы полностью захлебнуться в тысячах ежедневных материальных трудностей... Помогите же мне, подруга, ясно увидеть себя самого.
Я напишу вам более внятное письмо из Парижа или из порта отправления, но в данный момент я чувствую себя довольно глупо и разрываюсь от нетерпения в этом Дели, который я ненавижу. Вы знаете, подруга, как я буду огорчён, если не смогу увидеть вас снова -- для этого я сделаю невозможное; но я также считаю, что наша дружба достаточно глубока, чтобы выдержать разделение.
Ещё раз повторю, вы оба -- ангелы, и я так тронут вашей дружбой.
Обнимаю вас, подруга.
Б.
U
Третий этап
Возвращение в Европу
(1950)
Париж, 27 декабря [1949]
Клари
(Сатпрему исполнилось 26 лет)
Подруга. Конечно, давно хотел сообщить вам новости -- мне кажется, прошло столько времени с тех пор, как мы расстались, и я пока ещё полностью оглушён этим внезапным отъездом из Индии на эту странную, чуждую планету, которую я больше не понимаю, совсем не понимаю.
Вообразите мир, нарисованный в сером, слегка вялый и рыхлый, как в этих вывихнутых снах, где мы бежим за призрачным поездом -- небо на уровне крыш -- бежим, потому что надо бежать, это главное; и сейчас мы, вероятно, в абсолютном тумане: в направлении Порт-де-Клиньянкур; быстро, потому что турникеты сейчас закроются, а витрины хитро подмигивают, но мы больше не осознаём свою голову, пришлось поменять голову на Конкорд; быстрее, ещё быстрее, люди смотрят в землю -- они все смотрят в землю -- возможно, для того, чтобы найти правильный путь, быстрее, ещё быстрее, потому что главное -- не пропустить последний поезд метро, последний поезд неважно куда, и весь мир ведёт себя так, будто он знает нужное направление, будто он куда-то движется, но этим никого не обмануть, всё опрокидывается туда же -- в человеческий мрак Елисейского дворца, весь изрешечённый звёздами, быстрее, всегда быстрее, потому что четвертичный период может закончиться в любой момент, там, за оградами Тюильри. Мы встречаемся, что-то делаем, как будто мы осознаём себя; мы говорим, ведя себя так, будто слышим друг друга, будто мы говорим на одном языке -- быстрее, на следующую встречу -- так, будто мы счастливы, будто мы любим друг друга -- быстрее, ещё одна встреча -- будто мы были "счастливы видеть вас снова", будто мы живём, быстрее, но никого этим не обмануть, потому что через минуту декорация изменится: мы переодеваемся в новые идеи, меняем галстук и метро, меняем голову и начинаем всё сначала, никто больше не играет в наши игры, красный нечётный и пас, а потом в который раз быстро в подземный переход под фонарями: два часа ночи, и мы прыгаем по тротуару, раз-два-три, с плитки на плитку, будто играем в классики, четыре-пять-шесть -- ночь переполнена огнями, и мы ныряем в раздражение под ледяным ветром перекрёстков. Теперь упущено последнее метро, но мы всё равно бежим, будто станция Майю изменила местоположение, мы бежим за временем, убегающим с Востока на Запад со скоростью четыреста тысяч километров в час, потому что здесь земля вращается, и нужно бежать быстрее, чтобы она сохранила равновесие; потому что здесь невесомость имеет вес, давление повышается, а температура падает, цены взвинчиваются, оставляя великую пустоту в сердце, а вас -- полностью выпотрошенным, расстроенным перед развалинами вашей мечты в три часа утра в маленькой комнате прислуги, четырнадцатая улица Имени-Такого-то, седьмой этаж, третья дверь направо.
Моя комната имеет два с половиной шага в длину и метр семьдесят пять в ширину, детскую кроватку, комод, умывальник. Я пишу вам, полностью укутанный в свитер, халат и пальто. К стене пришпилена фотография Луксора с исполинскими колоннами, расположенными лотосом на фоне неба цвета охры, неба, которому восемь тысяч лет. На комоде висит картина Брюстера с вечными снегами, и я внезапно осознаю, что вошёл во время, в пространство, что я стал элементом физического континуума, только я слишком неопытен и слаб в четвёртом измерении -- измерении души -- которая мучительно пытается войти в три другие, негодяйка! надо бы также поменять и душу -- делается "под ключ" недорого в Галерее Лафайе (отдел для "мужчин"). Да, надо бы изменить и душу, если я не хочу утонуть в этом галопе времени; что за ярмарка! Подруга, столько лиц, но я не узнаю ни одного. Столько друзей, но я больше не узнаю ни одного. Есть мой брат Франсуа, который говорит мне: "Ты выглядишь иностранцем". Есть сестра Франсин, которая говорит: "Вы выглядите болваном, ну или несколько сбитым с толку". Есть и такие, которые говорят: "Индия, она большая? а факиры?" Есть те, кто говорят: "Встречаемся в понедельник в 6.45, я введу вас в курс дела..." в курс, в курс чего? В этом нет никакой значимости. Есть те, кто говорят: "Вы не изменились". Нет ни одного, который бы не сказал ничего... мы говорим, говорим, чтобы заполнить пустоту, великую пустоту, засасывающую парижские улицы. Но всем наплевать, и если бы мы один раз по-настоящему посмотрели себе в глаза, мы бы расхохотались или сбежали в ужасе. И затем, есть все те, чьё сердце наполнено настоящей, великой болью, и другие, с глазами, упёртыми в асфальт, население, арендующее в Ле-Кремлен-Бисетр комнатушку за двести франков в день, чья комната служит для того, чтобы перекантоваться на время какому-нибудь голодранцу. Есть все те, кто бродят по Парижу -- в метро, в кафе -- потому что не хотят маленького холодного одиночества своей жалкой клетушки на последнем этаже. Есть "весьма значительные" театральные пьесы, "серьёзные" фильмы и "важные" книги, столько важных вещей, что мы уже не знаем, куда девать эту важность. Есть целый народ с отсутствующим взглядом, только и занимающийся тем, чтобы заставить себя верить, что он живёт.
