Если не умру, то после спада вновь последует подъем...
К вечеру погода снова испортилась. Стояли насыщенно синие сумерки с яркими просветами. Ветер - крыши и карнизы хрустят под его порывами. Деревья скулят, воют и бьются ветками. Все сжимается перед взрывом, который нам не суждено увидеть - только его последствия утром.
Закрываю глаза, здравствуй, милый сон. Что б я делал без тебя? Солнце действительно чувствуется только после грозы.
Джинсы, рубаха и куртка висят на гвозде - сколько в этом поэзии?
Чего стоят все эти блокноты?
Треск печи, треск ночи, за окном ветер упрямо бьется в стену - последнее, что я слышу перед тем, как провалиться во тьму в сыром холоде.
На улице моросит дождь. Наскоро умывшись и позавтракав, я надел дедов флотский брезентовый плащ ("военно-морской", как он говорил), нырнул в свои резиновые сапоги и был таков. Природа благоухает свежестью, повсюду стрекочут, постукивают, отскакивают, и семенят симфонии дождевых дробинок. Я поудобнее натягиваю капюшон и теперь вижу себя призрачным и тихим монахом-странником, не хватает только посоха и котомы. Спокойным шагом я двигаюсь сквозь дома и небольшие пролески. Вокруг ни души, все сидят дома около теплых печек и погружены в свои сладкие дрёмные грезы, или же тяжкие рабочие думы (в пыхтящей кочегарке - уж точно). Водостоки извергают все эти хляби. Встреченная мною собака жалобно и смиренно смотрит мне в глаза, с ее короткой мокрой шерстки лениво сбегает дождь. Животное, что любит тебя просто за то, что ты есть.
Перейдя мост через ручей и свернув с дороги, я, наконец, вхожу в лес. В некоторых не слишком доступных солнцу зарослях снег все еще сравнительно глубок, ровно как и на северных склонах. Здесь холмистый нрав окрестностей, поросший густым смешанным лесом. Я миную две "бухточки" (на деле же - маленькие поляны среди все тех же холмов) и вхожу в третью, самую большую. Шепчущий и шипящий по левую сторону ручей теперь уже вполне претендует на статус бурного потока: неистово пузырится, бурлит, порой захлебываясь, хрипя, и непоколебимо несется своим стремительным глиняно-серым ледяным потоком, выходя из берегов. Бескомпромиссный, идеалистически-максималистски настроенный юноша. Справа от него аккуратно умещается совсем небольшое озерцо, скорее всего - искусственного происхождения. Ладонью я сбрасываю с капюшона скопившиеся капли и стою себе наблюдаю эту картину. Бездельник-эстет. Птицы редко и недовольно перебрасываются своими перепевками - сыро и мокро - кому так уютно? Смогли бы они когда-нибудь оказать мне великую честь и спрятаться в полах моего плаща, полностью доверившись?
Шурша жухлой травой, я двинулся еще правее, в гору по размытой глубокой колее и вышел к спрятанным в деревьях и под землей двум бетонным резервуарам - если не знаешь, что они там есть, то почти наверняка не заметишь. Неизвестно, сколько лет они уже находятся здесь, и использовались ли они когда-то по своему назначению (едва ли). Скорее всего, это объекты гражданской обороны, которые должны были отвечать за пожаробезопасность, и искусственное озеро тоже явно связано с ними. Они удивительно хорошо научились вписываться в окружающую действительность - высшее проявление маскировки. Поросшие мхом, деревьями, кустами и муравейниками, полуразрушенные, они пробуждают воспоминания о далеких исчезнувших цивилизациях; быть может, это была их дума или алтарь, храм невероятных извечных богов, ну и с таким же успехом они могли служить уборной для рабов или, все же, для вождей.
Я посильнее захлопнул полы плаща и сел в более-менее сухое место, облокотившись спиной о сосну. Как прекрасен запах хвойного леса во время дождя. А сколько запахов иных земель мне не знакомы? Внизу раскинулось бескрайнее одеяло леса, над ним - по-левитановски насыщенное небо (Исаака Ильича природа явно считала своим, подпуская так близко). Людские жилища выдают себя лишь столбиками дыма, постукиванием топоров и пунктирным покрикиванием пил. Ну и собаки не отстают. Дождь перестал, солнце, отражаясь во всех этих каплях, было поистине великим. И я сидел себе, осознавая свою, может, сперва и неприметную причастность ко всему этому. Я сидел себе, понимал и наблюдал единение.
Потом, чтобы не заболеть, я сбежал, поскальзываясь, вниз с горы и дальше, пока позволяло дыхание.
Вернувшись, я заварил чай и писал стихи, и они мне казались жалкими.
Я не находил в себе сил уехать, или не находил в себе сил более переносить одиночество, поэтому пятничным вечером встретил родителей и брата робким взмахом руки и такой же робкой улыбкой, после чего - переместился из бани в дом. За ужином отец рассказал о возможном возвращении статьи за тунеядство - намек ясен. Брат сообщил, что снова пришли повестки, но я слишком неуловимый бездельник. Я никому не хочу причинять неудобств и потому удаляюсь в свою паучью комнату.
На выходных каждый занят своим делом - я занят тем, что стараюсь никому не мешать. Проверяю, чего стоит поэт Багрицкий. Тем не менее - мы все-таки строим с отцом дровяник. "Высокий, чтобы ты не бился головой".
В воскресенье природа перестала быть дружелюбной. Стоял до ломоты в висках густой кисельный воздух. К вечеру поднялся сильный ветер, словно прогоняющий и без того уезжавших нас. Мы ехали по трассе, вдалеке среди серой мглы громоздился труп города. Вокруг полыхали холмы, подступая к нему вплотную, и зияя черными дырами дымящих кратеров, даже в машине чувствовался этот запах, и было нечем дышать. Никто не боролся с огнем, не было ни пожарных, ни местных жителей - ни души. Город совершал самосожжение. Пламя отражалось в окнах и потому казалось, будто пылают уже и здания. На месте черной пустоши зелень родится раньше.
Ветер глухими ударами колотил в борта машины, едва нас не переворачивая. Все вокруг сжималось в одну большую серую точку. Брат показал на сгоревший автобус, одиноко тлеющий в поле. Мы едем на кладбище - сегодня Родительский день. Широкая разбитая трасса теперь высечена вдоль заводов и огромного количества полуразложившихся бетонных недостроев. Провода, асфальт, бетон и трубы. Вены теплотрасс. Здесь нет ни одного дерева, сплошная пустошь маслянистой земли, все отравлено на веки. Из последних сил сияет завод "Coca-Cola". Рядом с ним - огромный пустырь с бессчетным количеством останков некогда веселых грузовиков, развозивших их продукцию. На дороге мы видим совсем недавнюю аварию. Раскуроченные автомобили стоят пустые среди битого стекла и не видно никого близ них.
Сворачиваем на кладбище - бескрайнее, теряющееся за горизонтом. Вокруг огромное множество лавок, торгующих камнем, венками и прочим. Ветер уносит все это, многие торговцы сворачиваются и уезжают. И вот мы на месте. Здесь мой дед и прабабушка. Убираем мусор и наводим порядок. Слишком пасмурно, ветер неумолим. За низким сетчатым забором стоят многоквартирные дома - в паре километров отсюда - и ни в одном окне не горит свет, где же кончается кладбище?
В небе птица тщетно борется с ветром. Я смотрю на своего брата, он рядом - серьезный, в своей неизменной кепке с вьющимися из-под нее светлыми волосами. Я смотрю на него и вижу великого человека.
Не нужно больше слов. В моих венах бегут чернила. Я держу в руках дешевую ручку, в ней почти кончилась паста, на стенках стержня рябят черные капли - это все я.
Я буду верить в добро - во всеобъемлющую красоту, ее доля есть даже в самом уродливом и страшном, и есть всегда; она - все то простое, искреннее и чистое, чего нам так не хватает и чего мы сами того не понимая так жаждем. Вот и все - ни слова больше.
Часть II: Лето
То был День России, повсюду шатались эти пьяные рожи с маленькими флажками в руках, их ревущие дети и истеричные жены скитались где-то окрест. Ровно так же скитался их взгляд. Не хватает только беретов, крестов и мандаринов, и тогда уже не важен повод для праздника - мы всегда готовы, нас не застать врасплох. Впрочем, повод не важен и сейчас.
