- Ну, я пойду тогда? - говорю.

- С тобой пройдусь. - Артур.

Одеваемся, прощаюсь, выходим. Иссеченный лыжней стадион все так же молчит, окруженный шевелением спин берез и пристальными глазами осин. Мы шагаем по умеренно освещенной Ленинградской мимо МЧС к баракам и, свернув к ним - дальше, - в сторону "Юннатов". Вскоре нас окликают какие-то типы. "Все, - думаю, - началось - бред, нелепица, бесполезность".

- Дарова, пацаны. - включает положительного один.

- Дарова. - говорю.

- Че, как оно ваще, чем занимаетесь? - все тот же - свое вечное и вожделенное одно и то же. Так, наверное, с нами говорят века - пещерная полу-обезьяна выходит на связь со вчерашним неандертальцем.

- Да так - ходим-бродим. - типа спокоен, а сам думаю машинально о своих покрытых инеем патлах.

- Ходим-бродим, говоришь?.. слушай, а ты кто ваще по жизни, а, грива ебаная?

Эх, знали бы они, как смешон этот вопрос, и насколько он меня самого интересует. Что же сегодня за день, да и за жизнь паскудная?

- Кто, я? - встревает вдруг, едва заметно юродствуя, Артур. - Я - писатель!

Типы недоуменно смотрят друг на друга.

- Кто?

- Писатель я!

- Писатель?

- Ну.

И начинают ржать, чуть не до блевоты. От этого смеха у меня трясутся коленки. Ну и от страха и злости тоже - в том числе и на себя.

- И че ты делаешь?! Книжки что ли пишешь?!

- Ну да!

- Да кому они на хер нужны, зём-а-а-а?! охуеть! ха-ха-ха! - таращит глаза все тот же.

- Да всем. Может, если б и ты читал хоть по часу в год, то не был бы таким тупорылым говном.

Я едва не теряю сознание и, чтобы не охренеть, уверяю себя в том, что мне послышалось.

Настоящие же мужики на мгновение теряются, но, хоть это и едва заметно, уже лишаются своего преимущества. Всё, теперь - пан или пропал. Сантиметр до победы. Или до гроба.

- Ты чё, зё-ма-а-а-а?! - орет Артуру в лицо этот хер. - Ты чё-ё-ё, вафлиза-а-а?! - и вдруг - теряет запал и говорит своим:

- Пошлите, пацаны, а то тут СПИД, по ходу.

И они действительно оставляют нас. Артур закуривает. Я вижу, как у него дрожат руки.

- Ничего, меня как-то раз вцепили за то, что я дрищ. - пытаюсь смягчить обстановку. Артур ухмыляется.

- И - спасибо. - говорю.

- Да на пару же отбрёхивались, че ты. Наверное - единственный случай, когда тупорылое "слово сильнее оружия" - сработало... Лео Толстой был бы доволен... Это, ладно, че-то домой захотелось, хах... - смеется. - Ты уж извиняй, пойду...

- Давай.

Теперь уходит и он - своей смешной прыгучей походкой выкидного ножа среди бесполезности фонарей. И я шагаю домой. Слишком уж странный сегодня день - будто выдуманный каким-то идиотом. Слишком уж много сегодня слов - СТРАННЫХ.

***

Потом был Новый год со всем этим напускным весельем, проведенный дома. И впервые - без бабушки. В очередной раз меня заставили что-нибудь сказать, и я таки сдался, окруженный проклятыми бутербродами и салатами - ведь отказ смертному греху подобен: обиды, разочарование, мокрые глаза. Но что тут можно вообще сказать? Что год выдался извороченный и богатый на погань и скорбь - ничего нового? Или предполагалось, что я, согласно своему образованию, процитирую, например, Чехова, а потом спляшу вокруг его слов с умным видом?.. Но и это было бы воспринято как оскорбление...

В итоге - я выкрутился, сказав, что минувший год показал себя в предельной честности - не притворялся противоположным...

Потом - цирк уродов по телевизору-центру жизни. Лицо, что-то говорящее ст'олько лет, сколько мой брат живет, и никто его в очередной раз не слушает - это не обязательно, главное - млеть в экстазе. "Каждый может быть волшебником..." - говорит. Затем - взрывы за окном, ценою в тысячи средних зарплат, словно в попытке изо всех сил заставить себя поверить в то, что ты весел и рад. И лай бедных псов - счастья вам в Новом году!

- Знаешь, есть анекдот, - рассказывает мне, глядя на это брат. - Едет мужик в трамвае, хочет в туалет по мощному. И бубнит сам себе: "Я не хочу в туалет, я не хочу в туалет..." А потом такой: "Я не обосрался, я не обосрался..."

Мне традиционно пожелали в Новом году наконец повзрослеть. Я традиционно пообещал. И продолжил незаметно напиваться.

На Рождество меня позвали к себе Волошины. Я весь издергался, не зная, как себя вести. Постарался одеться празднично, купил бутылку "Алиготе" - взрослым, и шоколадного зайца - Надежде Дмитриевне. И тихим снежным вечером приехал на Ботанический, где вышел чуть раньше - пройтись по теплому сумеречному бульвару мимо скамеек, опушённых деревьев и фонарей. Со стороны начинавшейся здесь деревни породному тянуло дымом. И все было спокойно и свято - насколько могло быть таковым.

Я поднялся на девятый этаж, прошел по коридору и постучал в нужную дверь. "Войдите!" - гаркнул оттуда Димин голос. И я вошел.

Клянусь, там было, как в сказке: на жалкой горстке квадратных метров, кроме всего прочего, уместились еще и нарядная елка, и стол чуть ли не со свечами, и маленький ураганчик Надежда Дмитриевна, которой я сразу дарую зайца - шоколад, вот чему ребенок рад. "Только не весь сразу, слышишь? Доча, не весь сразу!" - говорит Надя и улыбается мне. На ней длинное платье и красивая вязаная кофта на пуговицах. Вручаю "Алиготе", Дима - даже надевший рубашку со свитером - смеется: "Ва-а-а-ай! Ну ты франт!" "А сам-то!" - отвечаю.

- Ладно, садитесь жрать, пожалуйста! - командует Волошин, потирая руки. - Как выражаются в определенных кругах... - и Наде, - Можно?

- Можно. - улыбается она.

- А что, больше никого не будет? - тихо спрашиваю хозяина.

- А кому еще сюда приходить? - чуть недоумевая, отвечает он.

И мы садимся за переполненный яствами стол. За моей спиной на полке шкафа вижу фотографию. На ней - Дима, Надя, совсем маленькая Надежда Дмитриевна, ее бабушка и прадед. Позади них - заледеевский дом. На обороте подписано, наверное, Диминой рукой: "Зима. Какая - не помню".

Мы празднуем (если это правильное слово). И как-то хорошо все, даже хозяин, вроде бы, ничем не гложим. Звонят в деревню. Ураганчик в какой-то момент устает и, выбрав место посадки у папы на руках, засыпает. И это слишком прекрасно.

Около одиннадцати я собираюсь уходить. И тут, будто отовсюду сразу, начинает грохотать музыка. Ребенок моментально просыпается и начинает потихоньку хныкать.

- Над вами же никто не живет? - уточняю я.

- Это не над нами, а за стенкой. - отвечает Дима.

- Это ИЗ-ЗА СТЕНКИ так слышно?! - действительно - сбоку, будто кто-то наклонился и бубнит в ухо. Или орет.

- А че ты удивляешься?

- Ну, просто, звук распрос... впрочем, не важно.

- Дима, давай ментов в это раз вызовем? - уверенно произносит Надя.

- Каких еще ментов?! Зачем? Пойду да нормально с ним поговорю - по-соседски. Как обычно.

Успокоив ребенка, мы выходим в коридор, где грохочет отнюдь не тише - так страстно любимые всеми соседями прямая "бочка" и "вобла" - исключительно терции. "Неужели все остальные оглохли, и всех все устраивает?" - думаю.

Дима стучит в дверь. Потом - еще, еще. По ту сторону слышны смех и женские визги. Наконец, открывают. Выходит босой тип среднего роста - худой рыжий и пьяный. Лет тридцати пяти.

- Какие проблемы?

Дима спокойно отвечает:

- Здрасьте, с Праздником. Мы соседи ваши - не могли бы чуть потише сделать? - судя по всему, обычно дверь открывает кто-то другой.

- Нет, не могли бы. Ты знаешь, что такое Русский праздник? - и медленно надвигается на Диму, тот остается стоять на месте. - Русский? Народ гуляет - не мешай.