Под снегом оказался совсем не горный луг. Это мы обнаружили, когда оторвало шасси. Это был ледник с зубчатой, бугристой поверхностью из ледяных глыб, временно сглаженных пушистой поземкой в иллюзорную плоскость. Мы скользили по нему, наверное, метров пятьдесят, и, наконец, остановились: мы двое и то, что осталось от аэроплана после того, как каждый ледяной коготь оторвал свою долю.

Казалось, это длилось несколько минут, хотя, по моим предположениям, не более нескольких секунд. Я пришёл в себя, утопая в снегу и ошпаренный водой, с шипением брызгавшей из разбитых труб радиатора. Стояла убийственная тишина, лишь завывал ветер. Снова повалил снег.

Я поднялся, а Тотт остался неподвижно лежать на полу кабины. Передняя переборка разрушилась, и разбитый двигатель тоже вывалился в нам в кабину. Я ощупал руки и ноги. У меня были серьезные ушибы, похоже, пара треснувших рёбер, я дрожал, но остальное, кажется, в порядке. Я вытащил Тотта.

Он был жив, но без сознания, из глубокой раны на лбу хлестала кровь. Сначала я приложил пригоршню снега, чтобы уменьшить кровотечение, а потом достал аптечку первой помощи и перевязал рану. Затем я нашел подаренную русскими бутылку самогона и смочил ему несколькими каплями язык. Тотт так резко пришел в сознание, как будто я засунул ему в рот раскаленную кочергу.

Он что-то пробормотал, явно контуженный. Я попытался переместить его, и он застонал от боли. У него были сломаны обе лодыжки. Я нашел одеяла и как можно аккуратней обернул его, затем достал пилу из ящика с инструментами и отпилил верхние крылья у основания, чтобы соорудить над Тоттом примитивный навес.

Потом я прижался к нему, пытаясь согреть и укрыть от снега. Должно быть, прошло часа три, прежде чем прекратился снегопад. Небо прояснилось, и солнечном свете стало ясно, что мы оказались в одной из самых высоких долин Доломитовых Альп, далеко от человеческого жилья, там, где не тают снега.

Нужно было выбираться и звать подмогу. К счастью, в юности я много лазил по горам, когда мы с братом Антоном служили младшими офицерами и длительный отпуск хоть как-то компенсировал скудное жалованье.

Я хорошо знал, что не стоит спускаться по леднику, куда бы он ни вёл, кружа между горными вершинами: в 1908 году мы с братом едва не погибли на леднике Оцталь, когда решились на нечто подобное. Нет, нужно оставить Тотта и отправиться к краю ледника, затем вскарабкаться по скалистому склону и перевалить через хребет к следующей долине, которая может оказаться глубже и спускаться ниже уровня снегов.

Тотт всё ещё лежал в полубессознательном состоянии, и мне очень не хотелось его покидать. Но, в конце концов, я принёс ему оставшиеся припасы, ввёл половину шприца морфия из аптечки, соорудил сигнальный костер из разбитого топливного бака с остатками масла и бензина и сделал фитиль из ветоши, чтобы Тотт смог зажечь огонь, если услышит аэроплан.

В Юденбурге нас наверняка уже сочли пропавшими без вести. Я пододвинул поближе к Тотту пулемёт, взвёл затвор и велел стрелять, если он услышит поисковый отряд. Я же забрал из аэроплана компас и ракетницу.

Уходя, я всячески попытался убедить Тотта на скверной школярской латыни, что скоро его выручат: ведь Доломитовые Альпы — не более чем гористый парк, иссечённый тропами, куда, возможно, даже старые девы приходят позаниматься "скалолазанием" в суконных юбках и шляпках со шнурком вокруг полей. Когда я отправился в путь, то пожелал себе той уверенности, с которой вещал о обжитости этого альпийского хребта.

Ледник я переходил с высочайшей осторожностью, робко ощупывая лёд перед собой сломанной деревянной палкой. И всё же в какой-то момент я соскользнул-таки в расселину и минут пять провёл в ужасе, подтягиваясь обратно к её краю и лежа в изнеможении с колотящимся сердцем — пока не нашёл силы встать и идти дальше.

Но в конце концов я добрался до края ледника, этого нагромождения ледяных глыб и упавших валунов — здесь к горному склону тысячелетиями притирались миллиарды тонн льда. Восхождение по скалистому склону, должно быть, заняло у меня добрых полтора часа.

Подошвы лётных ботинок были гладкими, а первый зимний снег сделал склоны скользкими, так что порывы ветра норовили сорвать меня с утёса, пока я пыхтел на разрежённом воздухе. Потом, наконец, после бесконечного карабкания, хватаясь за выступы, я оказался на краю хребта, наверное, на километр выше ледника, откуда едва мог разглядеть лежавшие на снегу обломки аэроплана.

Я посмотрел через край, опасаясь увидеть лишь другой ледник. Но нет; внизу оказалась глубокая долина: она спускалась намного ниже, чем та, из которой я только что выбрался, темные сине-зеленые хвойные леса росли в ней ниже снеговой линии. Я не увидел никаких признаков человеческого жилья, но в Доломитах леса подразумевают множество тропинок, ведущих к деревням.

Мне оставалось лишь спускаться и следовать вниз, вдоль горных ручьев к спасению. Я бросил последний взгляд на место аварии, запоминая расположение, чтобы направить спасательную экспедицию. Потом начал спускаться.

Я часто замечал, путешествуя по горам, что спускаться обычно намного тяжелее, чем подниматься. В этом случае идти было особенно тяжело, потому что скалы с северной стороны резко обрывались, местами на них лежал старый лед с прошлой зимы, предательски замаскированный легким покрывалом свежего снега.

Мне понадобилось три часа, чтобы спуститься вниз, к лесу. Когда я приблизился к нему, скатившись с горной каменистой осыпи и по снежным участкам, то остановился. Послышались людские голоса. Я быстро зарядил красную ракету в пистолет и запустил ее в воздух. Потом я увидел людей среди низких деревьев на краю леса.

Скользя по снегу, я с криком побежал к ним, чтобы привлечь внимание. Они повернулись и замерли. Оказавшись в двадцати метрах от них, я тоже остановился. Это были солдаты в фуражках, в горнолыжных очках, на лыжах и с винтовками за спиной. Но меня смутил крой их серой формы, а также нехарактерный для австрийцев загар на лицах.

Я остановился, и мы уставились друг на друга, и тогда мне открылась кошмарная правда: они не немецкие, как я наивно предположил, а итальянские альпийские стрелки. Разные мысли наводнили мою голову за эти несколько секунд. Фактически мы теперь стали военнопленными, но по крайней мере Toтта быстро спасут, когда итальянцы вышлют поисковый отряд.

Во всяком случае, мне нужно поесть и немного отдохнуть. Мой летный комбинезон насквозь промок от снега и стал тяжелым и липким. Я с утра ничего не ел. Я находился в таком состоянии, что сдался бы и племени каннибалов, если они, прежде чем мной закусить, дадут погреться у огня и накормят.

Но потом меня внезапно охладила пугающая мысль: секретные документы! От них зависит судьба всей монархии! Если итальянцы найдут Toтта, то они найдут и аэроплан, и конечно, сумку с документами, которую я доверил ему перед уходом.

Нет, нужно попробовать их обмануть: потянуть время, а затем сбежать, если получится, вернуться к нашим границам, которые, конечно, должны быть недалеко, и организовать поисковый отряд с нашей стороны. Что такое жизнь пилота по сравнению с военными усилиями всей Австро-Венгрии? Долг обязывает.

Старший патруля был сержантом: темноволосый молодой человек с резкими чертами лица, говоривший с характерным южно-тирольским акцентом, где многие местные жители в те дни все еще использовали странный говор латыни, так называемый ладинский язык. Он приподнял очки и взглянул на меня с подозрением.

— Aviatore austriaco? Österreichischer Flieger? Австрийский летчик?

— Нет-нет, — ответил я,— sono aviatore italiano.

— Почему тогда вы кричали нам на немецком?

— Принял вас за австрийский патруль. Я заблудился и решил, что зашел на их территорию. Но, слава богу, я на нашей стороне.

— Кто вы и с какого аэродрома?

— Лейтенант-пилот Джузеппе Фальцари, эскадрилья 27а аэродрома Фильтре. Я летел на "Савойе Помилио", но заблудился в метель, и двигатель заглох. Мне удалось приземлиться наподалеку на пастбище в снегу, но я понятия не имею, где я. Я блуждал весь день, пришлось пересечь ледник.