Потом мы бегом вернулись к надворной постройке и навалили камней из стены поверх заряда взрывчатки. Когда все было готово, мы вскарабкались по стене, волоча провода за собой, и спрятались. Я посмотрел на Тотта, и он кивнул в ответ. Во мне совсем не было уверенности, что это сработает... Я прикоснулся двумя концами провода к клеммам батареи.

Все сработало. Раздался весьма впечатляющий взрыв, и нам с Тоттом пришлось прижаться к стене в поисках укрытия, когда с неба градом посыпались камни.

Стадо коз разбежалось во всех направлениях с паническим блеянием, когда вокруг посыпались обломки камней. Из дома раздался пронзительный крик, сопровождаемый горячими призывами к Святому Блазиусу из Рагузы "ora pro nobis" — молиться за нас. Я подполз к надворной постройке и выкрикнул:

— Выходите и сдавайтесь. Ваше положение безнадёжно. Наша артиллерия накроет эти здания. Это был предупредительный выстрел. Стоит лишь мне подать сигнал, и следующим выстрелом вас разнесет на куски.

Моральное давление на экипаж дирижабля подействовало, как я и надеялся: в скором времени из надворной постройки вышел человек в кожаном летном комбинезоне с белым носовым платком на палке. Всего уцелевших в крушении оказалось десять, никто не получил повреждений кроме механика, который выпал из гондолы двигателя, когда они ударились о землю, и сломал ногу.

Тотт дал ему морфий из аптечки первой помощи аэроплана, пока я вел переговоры с командиром дирижабля, армейским капитаном лет около тридцати. Он сухо меня поприветствовал, потом увидел с некоторым удивлением, что на мне военно-морская форма (я сбросил летную куртку из-за жары), и потребовал вызвать местного армейского командира.

Я ответил, что если ему интересно, сейчас я командую личным составом в близлежащем районе — что было чистой правдой, поскольку из личного состава здесь был только я один.

— Тогда где остальные? — возмутился он.

Вежливо, как только мог, я заявил, что это не его дело.

Итальянец настаивал, что я обязан немедленно обеспечить надлежащий конвой военнопленных, как это изложено в международной конвенции об обращении с военнопленными. И вообще — ни он, ни его экипаж, ни обломки дирижабля — за которые, кстати, он потребовал расписку — не намерены сдаваться никому ниже него рангом.

Я объяснил, что являюсь линиеншиффслейтенантом Австро-Венгерской империи, и насколько мне известно, это соответствует званию капитана итальянской армии, во всяком случае, это равно гауптману в нашей. После чего он сменил тему и заявил, что как офицер итальянского кавалерийского полка — и весьма замечательного полка, по его словам — он не может согласиться формально капитулировать перед морским офицером — этого не позволяет честь армии. Я выразил ему своё сочувствие, но сказал, что в сложившейся ситуации он не в том положении, чтобы ставить условия.

И пока длился весь этот спектакль, я думал — где же наши, чёрт бы их побрал? Они наверняка видели падение дирижабля. Когда же к нам доберётся подмога?

Переговоры шли так, что я почувствовал — если итальянские пленные поймут, что нас здесь только двое, то вполне могут пересмотреть прежнее намерение сдаться. Я мог даже предвидеть вероятное изменение обстановки, в результате чего они потащат Тотта и меня с собой через границу, в плен.

И как будто этих проблем было недостаточно, теперь мне к тому же пришлось иметь дело с фермером и его женой.

Она наконец справилась с испугом настолько, что смогла выйти из коттеджа. Я и по сей день считаю ее самой толстой женщиной, какую я когда-либо видел — она была похожа на ходячую ярмарочную палатку в полосатом национальном платье.

Оболочка дирижабля вяло колыхалась над коттеджем, оставшийся внутри газ собрался в носовом отсеке. Но жене фермера до сих пор почти удавалось затмить её своими габаритами. Её муж был небритым, кривозубым словенским крестьянином с белыми, как у моржа, усами. Он стоял передо мной с обмякшей, изрешечённой пулями тушей козы в руках, как Богоматерь с мёртвым Христом.

— Kompensat,— выдохнул он беззубым ртом,— koza mea e ganz kaput... capria moja ist finito... totalverlust, capisco? — Он потёр сложенные вместе большой и указательный пальцы, потом указал на разрушенную крышу своего коттеджа. — Casa mea je auch havariert! Pagare... geld... penezy!

Короче говоря, он был глубоко возмущён тем, что случилось с его козой и домом и требовал компенсации на трёх языках — итальянском, немецком и словенском.

Я постарался, как мог, ответить на словенском.

— В самое ближайшее время, господарь, оценщик военного ущерба будет извещён и должным образом разберётся с вашим требованием, можете быть уверены... А теперь, с вашего позволения, извините меня...

А капитан дирижабля уже задавал мне довольно дерзкие вопросы о том, как именно австрийцы сбили его дирижабль под названием "Город Пьяченца", как выяснили мы позже.

Очевидно, он не видел, как мы с Тоттом приземлились рядом с ними после аварии, и не связывал нас с атаковавшим его аэропланом. Я начал подозревать, что он искал оправдания — их нечестно сбили, или что-то вроде того — которое позволило бы ему совместить прежнюю речь благородного офицера с нынешним намерением расправиться с нами и бежать... Тут наконец-то, к огромному своему облегчению, я услышал шум мотора грузовика на дороге.

Это была группа солдат. Когда они вылезли из грузовика и приблизились к нам, я с некоторой тревогой увидел, что это венгерские гонведы, и у некоторых на ремнях висят устрашающего вида кривые ножи, или "fokos", полюбившиеся мадьярам как оружие для сражения в окопах. Увидев их, итальянский капитан побледнел, потом с укоризненным видом обернулся ко мне, навсегда заклеймив меня взглядом как обманщика и бесчестного человека. После чего мы передали дело армии.

Итальянцы вполне мирно вскарабкались в грузовик, а раненого на скорой помощи отправили в госпиталь. Грузовик подпрыгивал, удаляясь по дороге, и они махали нам на прощание. Я понимал — независимо от мнения командира, члены экипажа испытывали огромное облегчение, выбираясь отсюда целыми и невредимыми. Дирижабли, наполненные водородом, легко воспламенялись, и очень немногим удавалось выжить, будучи сбитыми.

Таким образом, насколько нас это касалось, с делом было покончено. Я подписал несколько бумажек для фермера и его жены, которая уже задыхалась, и потому перестала вопить и призывать святых. Потом мы с Тоттом вернулись к нашему аэроплану, чтобы вылететь на аэродром Капровидзы. И, если позволите, вот так я достиг того, что, видимо, может считаться моей единственной претензией на оригинальность за сотню с лишним лет земной жизни — я единственный человек, насколько мне известно, сбивший два дирижабля.

Из всего этого получилось просто чудесное повествование, когда я на аэродроме Капровидзы делал тем вечером доклад гауптману Краличеку. И дело даже не в том, что я сбил летательный аппарат легче воздуха, когда для этого не было даже соответствующих форм отчетности, но и полностью испортил его отчетные графики всего августа.

Инструкции военно-воздушных сил ясно гласили, что при учете воздушных побед пилотов один дирижабль соответствует пяти машинам тяжелее воздуха. Это означало, что новый, неохотно введенный Краличеком график уничтоженных воздушных судов противника в августе так резко устремлялся вверх, что даже сам дирижабль не мог бы набрать высоту с такой скоростью. В конце концов Краличеку пришлось приклеить дополнительный лист миллиметровки над основным, чтобы всё уместить.

Это само по себе уже было достаточно плохо, но когда я рассказал ему, что мы бомбардировали дирижабль радиоустановкой, его и так обычно бледная физиономия приняла синюшно-белый оттенок рыбьего подбрюшья.

— Вы... вы... что? — пролепетал он, ошеломлённо заикаясь.