Завод "Ганза-Бранденбург" под Берлином производил модели и прототипы, а потом их разрешили выпускать по лицензии на австро-венгерских фабриках. Система оставляла желать лучшего: австро-венгерская авиация обычно получала только те модели, которые герр Хейнкель не смог продать немецким военно-воздушным силам.

Но это все же лучше чем ничего, и "Ганза-Бранденбург CI" стал двухместным аэропланом-разведчиком, который верно служил нам до конца войны, только двигатели ставились помощнее. Как я припоминаю, в начале 30-х годов двадцатого века в чехословацких военно-воздушных силах все еще летала парочка. Машина, которая стояла перед нами в полутьме тем утром в Капровидзе, выглядела крепким, почти квадратным бипланом с любопытно скошенными внутрь распорками между крыльев.

Двигатель "Австро-Даймлер" мощностью сто шестьдесят лошадиных сил и радиатор полностью загораживали обзор пилоту спереди, поэтому Тотту приходилось вытягивать шею и как водителю выглядывать из окна машины.

Мы оба сидели в длинной общей кабине. Для обороны за моей спиной располагался облегченный пулемет Шварцлозе, который можно было по специальным полозьям перемещать вдоль задней полусферы, а для атаки — скажем, если впереди кто-то появится достаточно надолго, чтобы пострелять по нему — у Тотта имелся второй Шварцлозе, уже с водяным охлаждением, установленный на опоре поверх крыла так, чтобы стрелять, не задевая радиатор и пропеллер.

Глядя тем утром на аэроплан, я не был уверен, что вообще стоит тащить с собой второй пулемет. Из-за того, что обзор спереди пилоту закрывал двигатель, прицел состоял лишь из бронзового глазка и мушки, закрепленной где-то в межплоскостных распорках, а сам спусковой механизм (поскольку оружие располагалось намного выше пилота), представлял собой цепочку с грушей на конце, прямо как смыв в общественном туалете.

Что касается фотографирования (что и являлось нашей задачей в то утро), то я не предвидел особых проблем. Накануне я получил инструктаж, в той мере, в какой сочли нужной для офицера-наблюдателя, чтобы он мог управиться с фотоаппаратом для авиаразведки, и больше я уже ничего не мог поделать.

Из армейской фотолаборатории, расположенной в Хайденшафте, к нам в Капровидзу на велосипеде прибыл офицер с целью научить меня обращаться с фотоаппаратурой в полете. Узнав, что я с десяти лет увлекаюсь фотографией, он любезно согласился пропустить вводную часть (свойства световых лучей, преломление, химические свойства фотопластинки и тому подобное) и познакомить меня лишь с самим аппаратом. По его словам, устройство было настолько простым, что им могли пользоваться даже офицеры-кавалеристы.

Камера высотой примерно в метр крепилась объективом вниз, чтобы обозревать землю сквозь небольшое отверстие, расположенное сразу за сиденьем наблюдателя. Камера вмещала тридцать фотопластинок, и мне нужно было лишь дождаться, когда мы будем пролетать над целью ровно, на требуемой высоте и с нужной скоростью, и, работая рычагом, использовать все пластинки. Рычаг приводил в действие затвор и выбрасывал обратным ходом использованную пластинку в специальную коробочку, одновременно заряжая новую.

Задание выглядело просто: нам предписывалось пролететь над Пальмановой ровно в шесть тридцать, затем, держа курс на север, на высоте трех тысяч метров пролететь над железнодорожной веткой У́дине со скоростью сто километров в час, делая снимки каждые пять секунд.

Как я позже выяснил, необходимость в подобной точности обуславливалась тем, что итальянцы складировали вдоль железной дороги артиллерийские снаряды, готовясь к ожидаемому со дня на день крупному наступлению под Изонцо.

Офицеры разведотдела из штаба Пятой армии желали узнать точное количество заготавливаемых итальянцами боеприпасов, чтобы понять, по какой части Гёрца готовится удар.

При съемке нам надлежало выдерживать высоту и время, чтобы затем по положению солнца и длине теней можно было вычислить точную высоту ящиков со снарядами.

Как по мне, особого смысла в этом не было: во время артобстрела (под которым мне пришлось побывать пару раз, чего вам я искренне не желаю) вопрос, сбросит на тебя противник тысячу снарядов или всего девятьсот семьдесят три, представляет сугубо академический интерес. Однако же старушка Австрия обожала подобную бесполезную точность, а приказы, несмотря на всю их бессмысленность, положено выполнять.

Проигнорировав замечания гауптмана Краличека и воспользовавшись помощью юного механика-бургенландца, я провел краткий инструктаж с Тоттом, тыча пальцем в карту и ужимками демонстрируя, что нам предстоит делать.

Он что-то промычал, покивал и, похоже, в целом выразил согласие. Мы забрались в аэроплан и проверили системы: вооружение, камеру, компас, высотомер и прочее примитивное оборудование, считавшееся в то время необходимым.

Когда мы закончили, первые лучи солнца коснулись вершин плато Сельва-ди-Тернова.

Пастухи скоро начнут созывать свои стада, как они делали по утрам каждое лето в течение прошлых четырех тысячелетий, по-прежнему придерживаясь образа жизни, знакомого их коллегам из Древней Греции. И вот мы здесь, всего в нескольких километрах в долине, собираемся совершить авантюру, которая в самом начале двадцатого века, во времена моей не столь уж далекой юности, казалась абсолютно невероятной: то самое преступление, за которое боги покарали Икара. Все это было чрезвычайно опасно; но должен сказать, что в то же время удивительно захватывающе.

Системы проверены, и я обернулся, чтобы помахать рукой Шраффлу в другом "Бранденбургере". Он помахал мне в ответ, и я хлопнул Тотта по плечу, подавая сигнал, чтобы готовился к взлету. Учитывая наши языковые проблемы, некоторым утешением служило то, что в скором времени разговаривать станет совершенно невозможно, поскольку в воздухе мы могли общаться только жестами или, в лучшем случае, с помощью записок, нацарапанных в специальном блокноте.

Тотт кивнул, и я высунулся из кабины, привлекая внимание фельдфебеля Прокеша и двух механиков, ожидавших у носа аэроплана.

— Готовы?

— Готовы, герр лейтенант. Электрические контакты замкнуты?

Я бросил взгляд на панель переключателей.

— Контакты замкнуты. Подавайте.

Прокеш провернул винт, подавая воздушно-топливную смесь в цилиндры.

— Подано, герр лейтенант. Будьте добры разомкнуть контакты.

По моему сигналу Тотт щелкнул переключателем.

— Контакты разомкнуты. Запускаем двигатель.

Тотт начал процедуру запуска маленького магнето, называемого "кофемолкой", пока Прокеш проворачивал пропеллер.

Двигатель запустился с пол-оборота, взревев в полную мощь, выплюнув сгустки дыма и сине-зеленого пламени из шести выхлопных труб. Я дал ему минутку прогреться, кинул взгляд и убедился, что двигатель Шраффла тоже запущен, а затем махнул рукой механикам.

Они вытащили клинья из-под колес, отбросили их в сторону, а потом поднырнули под аэроплан и растянулись на нижних крыльях между распорками: по одному на каждую плоскость.

Поскольку двигатель и радиатор полностью перекрывали пилоту передний обзор, "Бранденбургеры" были известны сложностью руления на земле и постоянно врезались в столбы или другие аэропланы. Задачей механиков было указывать Тотту направление, после того как он толкнул ручку газа вперед и аэроплан запрыгал по заросшему травой каменистому полю.

Мы развернулись против ветра – в то утро он еле-еле дул с запада, и когда оба механика подали сигнал «впереди все чисто» и соскользнули с плоскостей крыла, Тотт дал полный газ. Воздух засвистел в ушах, "Бранденбургер", набирая скорость, прыгал по ухабистому полю. Взлетные полосы в те дни были короткими — аэропланы отрывались от земли на скорости чуть больше велосипедной: разбег сто пятьдесят метров или даже меньше, если мало груза.

Вскоре слабый крен и внезапное плавное покачивание дали понять, что земля осталась внизу. Тотт толкнул обратно ручку управления — не современный штурвал, а рычаг, двигавшийся взад-вперед, с небольшим деревянным автомобильным рулем сверху, и вскоре мы уже с правым креном оставили аэродром Капровидза внизу— требовалось сделать два круга над аэродромом: мера предосторожности против отказа двигателя, поскольку, если мотор заклинит, то лучше это выяснить сейчас, а не потом. Шраффл и Ягудка следом за нами набирали высоту.