Хмурый тип, шагнувший вперед, чтобы отдать честь и пожать мою протянутую руку... Нет, это невозможно.

Наверное, очень немногие люди сразу готовы спокойно вверить свою жизнь незнакомцу, да еще на высоте четырех тысяч метров над вражескими позициями, без парашюта. Но незнакомцу, выглядящему как воссозданная из челюсти и фрагментов черепа неандертальца реконструкция антрополога? Выступающая челюсть, ноги колесом и бочкообразная грудь — жуткая внешность, самый уродливый и нескладный человек, которого мне довелось видеть. Он глядел на меня из-под нависающих бровей, точнее сказать, одной длинной нависающей брови, похожей на карниз сельского дома.

Я плохо помню минимальные требования к росту в императорской королевской армии, но уверен, что даже для военного времени этот человек не дотягивал до них на целую голову. Даже когда он вставал навытяжку, чуть оторвав каблуки от земли, его макушка едва достигала моего плеча.

Назвать его похожим на обезьяну значило бы обидеть обезьянье племя. Я почти ждал, что он прыгнет на балки открытого ангара, начнет издавать бессмысленные звуки и швырять в нас ореховой скорлупой. Всё и без того было достаточно плохо, но цугфюрер Тотт еще не открыл рот для доклада.

Когда он наконец его открыл, это заставило меня позабыть о его внешности. Что же, спрашивается, могли означать эти ужасные звуки? Это немецкий или венгерский, или какой-то другой, совсем неизвестный язык? Это вообще человеческая речь? Нет, решил я наконец: слова были похожи на немецкую речь; казалось просто, что их выбирали наугад, тыкая булавкой по страницам словаря.

В теории командным языком старой императорской и королевской армии был немецкий. Даже если меньше пятой части населения империи говорили по факту на немецком как на родном. Хотя преимущественно полки вели обычные дела на языке большинства, каждый солдат австро-венгерской армии независимо от уровня грамотности или ума был обязан знать по крайней мере основной немецкий военный словарь: известные "Восемьдесят команд армии Габсбургов". Но в чисто венгерской части армии (в полках, из которых Тотта перевели в австро-венгерскую военную авиацию) немецкий язык использовался только для отвода глаз, если вообще использовался.

Даже в последние годы войны встречались венгерские полковники, которые с трудом понимали немецкий, не говоря уже о том, чтобы говорить на нем. Военно-воздушные войска спешно комплектовали из добровольцев всех национальностей империи, и вполне ожидаемо уровень письменного и разговорного немецкого языка часто оказывался очень сомнительным.

Но даже если и так, немецкий Тотта тем утром был понятен лишь ему одному. В конце мы обменялись формальными любезностями через молодого механика, который приехал из Бургенланда, к востоку от Вены, и знал и немецкий, и венгерский. На этой первой встрече выяснилось, что фельдпилот-цугфюрер Тотт не особо любит офицеров как класс, независимо от их национальности. Тем вечером у меня появилась первая реальная возможность поговорить с другими офицерами в эскадрилье 19Ф; то есть со всеми, за исключением гауптмана Краличека, который не присутствовал на обеде, так как, по его словам, должен работать над статистическим обзором. Я выяснил, что обычно он обедает в одиночестве в своем кабинете. Таким образом, после гибели Ригера председательство за столом перешло по старшинству к механику, оберлейтенанту Мейерхоферу.

Франц Мейерхофер был намного старше остальных, даже на год старше меня, и до войны был офицером запаса, его призвали из лишь в 1915 году. Еврей из Судетской области, в мирное время он управлял станкостроительной компанией в городе Эгер.

Он добровольно пошел в военную авиацию из желания летать, но прочно застрял на земле по той простой причине, что в австро-венгерской армии было крайне мало офицеров с таким глубоким знанием техники — слишком редкий образчик, чтобы рисковать его жизнью во время полетов. Я ощутил к этому твердому, спокойному человеку доверие и мгновенную симпатию, причины которой затрудняюсь определить.

Ещё одним "стариком" был оберлейтенант Шраффл, мой сосед по палатке. До войны он служил кадровым офицером в одном из первоклассных пехотных полков, и его дорога в военную авиацию была такой же, как у многих других офицеров в те годы: слишком серьёзное ранение, не позволяющее больше служить в пехоте, но он мог доковылять до аэроплана и взобраться в него. В 1914 году ему прострелили колено в Пшемысле, а потом, лежа в окопе, он получил серьёзное штыковое ранение от русского. Алюминиевый коленный сустав позволил ноге более-менее сгибаться, но он ходил с тростью, и ему требовалась помощь механика, чтобы забраться в аэроплан. Должен сказать, я плохо его знал. Он был довольно скрытным человеком, и в любом случае, на близкое знакомство не было времени.

Трое других офицеров: лейтенанты Баринкаи и Суборич и прапорщик Тельцель, были слишком молоды: всем не больше двадцати, прямо из гимназии — в армию. Должен сказать, мне они показались скучными; не в последнюю очередь потому, что только венгр Баринкаи знал какие-то языки, кроме немецкого.

Мне кажется, отношения сложились достаточно сердечные, но у этих молодых людей не хватало такта. Я наблюдал тревожную тенденцию восхищаться всем немецким и презирать империю, чей значок они носили. Прослужив офицером у Габсбургов шестнадцать лет, я за все это время ни разу не слышал высказываний ни на одном офицерском собрании, что чехи, поляки или итальянцы — менее преданные солдаты почтенного дома Австрии, чем этнические немцы или венгры.

Теперь я слышал об этом постоянно: намеки на чешские полки, которые перешли к русским на Восточном фронте, и слухи, что итальянская жена прямого наследника Зита поддерживает тайные связи с Антантой. Иногда мне даже казалось, что эти юные отпрыски передразнивают мой чешский акцент. Но я предположил, что, возможно, становлюсь слишком чувствительным.

В тот день я тщательно подготовился к запланированной на следующее утро аэросъемке в Пальманове: проверил карты, компас, пистолет и т.д., отыскал на складе свою кожаную летную форму — отметив с некоторой тревогой, что спереди на куртке имеются три кое-как заштопанные дырочки от пуль, а подкладка до сих пор щедро окрашена кровью.

Потом я устроил совещание со своим пилотом, чтобы обсудить маршрут и наши планы на завтра, хотя и пришлось использовать молодого механика в качестве переводчика. По дороге я встретил гауптмана Краличека.

— Ага, Прохазка, куда вы идете, позвольте полюбопытствовать?

Я испытывал искушение сказать, что это не его дело — мы с ним, в конце концов, одного звания, причем я получил своё на несколько лет раньше. Но он был командиром, поэтому я сохранил учтивость.

— Поговорить с фельдпилотом Тоттом, герр командир.

— С Тоттом? О чем, можно спросить?

Меня разозлила такая тупость, но я сдержался.

— О завтрашнем полете, герр командир.

— О полете, герр лейтенант?

Он выглядел озадаченным. Неужели он намеренно пытается разозлить меня или просто не понимает, что происходит вокруг?

— О полете, герр командир: завтрашнем утреннем полете над Пальмановой для аэросъемки по запросу из штаба армии. Конечно, вы помните.

— О да, конечно, этот полет. Но почему, боже ты мой, вы хотите обсудить это с Тоттом?

— Покорнейше сообщаю, герр командир, что цугфюрер Тотт должен завтра доставить меня туда и обратно. Я хотел обрисовать ему в общих чертах цель задания, показать возможный маршрут следования и узнать его мнение на этот счет.

Он замолчал и какое-то время смотрел на меня в замешательстве.

— Герр лейтенант, — наконец проговорил он, — герр лейтенант, я ослышался, или вы серьезно полагаете, что вам, австрийскому офицеру, следует обсуждать свои планы с рядовым?

— Да, а что, герр командир? Мне кажется само собой разумеющимся рассказать ему, что мы намереваемся делать, и выработать наилучший план. Кроме того, я не новичок в военной авиации, но на Юго-Западном фронте впервые. Тотт здесь уже несколько месяцев, как мне кажется, и пересекал итальянские границы бессчетное число раз. Так что он лучше других знает об опасностях и как их избежать.