Чтение книг о смерти короля снова погрузило меня в атмосферу этой семьи, члены которой, неспособные создавать шедевры, сами стремились стать таковыми, даже если это оканчивалось для них, как и положено, всеми возможными бедами.

Мне нужно было придумать историю, место действия, главных и второстепенных героев, способных ввести публику в заблуждение и польстить ее пристрастию к узнаванию, которое она предпочитает познанию, ибо это требует меньших усилий.

Прекрасное исследование Реми де Гурмона в «Литературных портретах» подарило мне образ моей королевы. Она должна была быть до наивности гордой, грациозной, порывистой, смелой, элегантной и чуткой к зову судьбы, подобно императрице Елизавете Австрийской. Я даже взял целиком две или три фразы, которые ей приписывают.

Подлинное несчастье этих коронованных особ, чьи достоинства намного выше уготованной им роли, состоит в том, что они скорее идеи, чем живые существа. И зачастую они погибали, повстречавшись с другою идеей. И тогда я подумал, что выведу на сцену две идеи, столкну их друг с дружкой и поставлю в такие обстоятельства, в которых они принуждены будут материализоваться. Королева — анархистка по духу и царственный по духу анархист… Если преступление не совершается сразу, если они говорят между собой, если речь уже не идет об ударе ножом в спину у пристани на Женевском озере, наша королева не замедлит превратиться в женщину, а наш анархист — снова стать мужчиной. Каждый из них предает свое дело — для дела, что станет их общим. Они объединяются в созвездие или, скорее, во вспыхнувший на мгновение и тут же исчезнувший метеор.

Вот уже некоторое время меня волнует вопрос: чем вызван определенный упадок драмы, почему активный театр сдает свои позиции театру словесному и режиссерскому? По-моему виноват в этом кинематограф, потому что, с одной стороны, он приучил публику видеть героев в исполнении молодых актеров, а с другой — выработал у актеров привычку говорить тихо и как можно меньше двигаться. Это привело к тому, что поколебались самые основы театральной условности, исчезли «Священные чудовища», чьи ухватки, модуляции голоса, маски престарелых хищников, мощные грудные клетки, рукотворные легенды как раз и придавали искусству необходимый объем, когда актер возвышался над залом, отдаленный от публики подмостками и всепожирающими огнями рампы. Старики-Оресты и старухи-Гермионы, увы, вышли из моды, и, лишившись кариатид, рухнули с ними великие роли. Им на смену пришли, даже порой не отдавая себе в этом отчета, слова во имя слов и режиссура. Слова и режиссура приобрели такое значение, о котором ни Сара Бернар, ни де Макс, ни Режан, ни Муне-Сюлли, ни Люсьен Гитри даже и не догадывались. И это на тех самых подмостках, по которым ходили наши патриархи, где режиссура осуществлялась сама собой, а декорации никогда не заслоняли собою актера.

Поэтому я был в таком восторге от «Ричарда III» в театре «Олд Вик», где все, начиная от походки дам, кончая тем, как Лоуренс Оливье приволакивает ногу и откидывает назад волосы, — сплошные находки; где старые полотна похожи на старые полотна, костюмы — на старые костюмы, актеры — на старых добрых актеров, тогда как каждая деталь придумана для того, чтобы выявить гений комедианта, от начала до конца сохраняющего объемность роли, не упрощая при этом игры своих товарищей.

Появление комедианта-трагика — великое новшество театра наших дней. Укрупнив до предела черты комедии, но не становясь нелепым, он возвращает нам великолепные ужимки, которых нас лишил экран. Г-н Жан Маре дал тому первый пример в «Ужасных родителях», когда решил играть вопреки «вкусу», короче говоря, жить, кричать, плакать и двигаться так, как по его мнению это делали его знаменитые предшественники.

Другой пример подобных устремлений был дан в «Британнике», где он же стал незабываемым Нероном.

Без Эдвиж Фейер, достойной самых великих ролей, без Маре, доказавшего свою состоятельность, я никогда бы не решился возвести эту махину, столь изнурительную для нынешних актеров.

P.S. Хочу добавить, что великая роль не имеет ничего общего с пьесой. Одним из чудодейственных качеств Расина было умение писать пьесы и великие роли одновременно. Г-жи Сара Бернар и Режан, г-да де Макс и Муне-Сюлли прославились во множестве средних пьес, когда великие роли служили только предлогом для того, чтобы оттенить их актерский гений. Свести воедино две силы: человечную пьесу и великую роль — не в этом ли путь к спасению театра и возвращению ему действенности?

Опасная затея. Ведь очевидно, что настоящая публика избегает слишком интеллектуального театра. Но и самая высокая элита, отвыкая от мощного действия, убаюканная разговорами, может очень плохо воспринять шумное пробуждение театра, перепутав его с мелодрамой.

Ну и что с того? Так нужно.

Подчеркну, что несколько «геральдическая» психология действующих лиц в той же степени относится к собственно психологии, в какой фантастические фигуры зверей (Лев, несущий хоругвь, Единорог, смотрящийся в зеркало) похожи на реально существующих животных.

Трагедия Кранца навсегда останется загадкой. Как убийца проник в покои королевы? С помощью каких угроз он пробыл у нее три дня?

Заколотую в спину королеву нашли в библиотеке, на верхней площадке лестницы. Она была одета в амазонку и шла к окну, чтобы приветствовать своих солдат. При этом в первый раз лицо ее было открыто.

Убийца лежал у подножия лестницы, испепеленный ядом. Описать эту трагедию можно по-разному: исторически, научно, поэтически, страстно, тенденциозно — и каждое из этих описаний будет правдоподобно.

Королева, 30 лет

Эдит фон Берг, 23 года

Станислав, прозванный «Азраилом», 25 лет

Феликс фон Вилленштейн, 36 лет

Граф Фён, 45 лет

Тони, глухонемой негр, слуга королевы

Декорация представляет одну из спальных комнат королевы в замке Кранц. Ибо королева часто меняет замки и каждый вечер — комнаты: никогда не ложится спать в одном и том же месте. Случается, что некоторое время спустя она возвращается в покинутую комнату. Я только хотел сказать, что она никогда не спит в одних и тех же покоях две ночи кряду.

Эта спальня довольно просторна. Середину ее занимает кровать с балдахином. Справа наискосок — высокое открытое окно, выходящее в парк. Через него смутно виднеются верхушки деревьев. Слева наискосок — огромный портрет короля и горящий камин. Его пламя заставляет предметы отбрасывать причудливые тени. Сейчас ночь. Грозовая ночь: сверкают молнии, но грома не слышно. Канделябры. Горят свечи — другого света королева не выносит. На первом плане, недалеко от камина стоит небольшой стол, покрытый скатертью — единственное белое пятно среди пляшущих теней, полумрака, отблесков огня и вспышек молний. На столе — легкий ужин: бутылка вина в ведерке со льдом, козий сыр, мед, фрукты и крестьянские пироги, скрученные вензелями. На столе же — серебряный канделябр, свет его падает только на скатерть. Два прибора — один напротив другого — и два пустых кресла. Маленькая потайная дверь, замаскированная портретом короля, выходит в коридор, по которому королева обычно проникает в свои покои. На первом плане справа — двустворчатая дверь. При открытии занавеса Эдит фон Берг, чтица королевы, собирается поставить на стол канделябр. Феликс, герцог Вилленштейн, подкладывает полено в огонь. На Эдит вечернее платье, в руке ее канделябр. Феликс в придворном мундире.

Эдит. Феликс, вы очень неловки.

Феликс (стоит вполоборота, в руке у него полено). Спасибо.

Эдит. Итак, вы даже неспособны положить как следует полено в камин?

Феликс. Я не решался положить его в огонь, потому что не был уверен, что камин стоило разжигать. Гроза идет. Очень душно.