Минус седьмой уровень – это закуток возле лифта и полная темень. Раздвижные двери из хрома и плексигласа. В перспективе длиннющего коридора, где-то миле на третьей, горит прямоугольник тусклой флуоресцентной лампы. Каблуки чёрных остроносых сапожек бесшумно ступают по старому, стёртому, прибитому кое-где гвоздями линолеуму. Умирающая лампа освещает, как выясняется, общую кухню с двумя электроплитами и белым из-за отсутствия солнца цветком традесканции на застеленном газетами столе. На кухне пахнет железом и чистящими средствами. Я пью ледяную хлорированную воду из тонкого высокого стакана, прикусив хрупкое стекло до боли – и хочу совсем иного, хочу до дрожи в кончиках пальцев, до стона, до отчаяния…
В коридоре слышатся шаги, и стакан разлетается вдребезги на гранитном полу.
Я оборачиваюсь к двери и бесконечную минуту ожидаю… Но где-то щёлкает выключатель, лязгает шпингалета – холостой выстрел ночной охоты – и я иду дальше.
Шаги легко шелестят по ступенькам, рука скользит по перилам, свет стынет формалином.
Колодец подъезда с неяркой лампочкой, которую невозможно обнаружить, высокое узкое окно в частом переплёте, крапчатый гранит, болотно-зелёные стены.
Чуть пахнет пылью, рассохшимся старым деревом и жильём. Здесь живут рядом несколько десятков людей, это чувствуется: ещё остался среди высоких пролётов шлейф чьих-то духов, ещё помнят стены касания рук, ещё хранят ступеньки эхо торопливых утренних шагов, ещё шумит где-то наверху вода и бормочет ночное радио.
Пятый этаж, дальше лестница заколочена. За коричневой скрипучей дверью – квадратный тамбур с входами на кухню и в душевую, а дальше - длинный коридор с одинаковыми дверьми.
Рассохшиеся доски чуть слышно скрипят под подошвами. В тёмном окне в конце коридора на обнажённые деревья и огороженный заборчиком двор хлопьями валит мокрый липкий снег.
Я останавливаюсь у этого окна с дрожью и опираюсь о подоконник, широко распахнутыми глазами глядя в ночь. Там стоящее скобкой пятиэтажное жёлтое здание, тихий двор с облетевшими клёнами и верёвками для белья, узорчатая ограда, старинные качели и флигель с котельной. Снег всё валит и валит в свете лампочки над подъездом…
За спиной слышится щелчок замка: из двери с № 518 выскальзывает худенькая и невзрачная черноволосая девушка в голубых джинсах и белой футболке, с сумочкой через плечо. Торопливо позвякивая ключами, она запирает дверь, сильно дёрнув на себя, проверяет время на мобильном…
-Да, совершенно верно, сейчас комендантский режим, - говорю я тихо с сочувствием, которого на самом деле не испытываю. Девушка оборачивается и медленно, словно бы через силу, подносит руки к губам, а в её голубых светлых глазах медленно цепенеет жизнь. Та жизнь, которой она была полна миг назад, собираясь к кому-то на посиделки. Мы смотрим друг другу в глаза, пока за окном падает снег…
-Так не может быть, - еле шепчет она, словно в бреду, не отрывая взгляда. – Не может, нет…
-Всё может быть в этом мире при определённом стечении обстоятельств, - мне её ни капли не жаль, если допустить, что я вообще умею жалеть: девушка знала, куда и в какое время она идёт.
-Пойдемте. Я думаю, ничего объяснять не нужно – всё понятно и так… Как вас зовут?
-Гури, - оцепенело выговаривает девушка, едва шевеля яркими губами, и тяжело всхлипывает.
-Пойдёмте, Гури. Идти долго – по дороге вы можете мне рассказать о себе, если хотите.
-Исповедаться перед смертью? – кривясь, Гури нервно поправила сумку на плече. – Кому, вам?
Я пожимаю плечами, и мы возвращаемся в холодном молчании сквозь спящие коридоры, лестницы, корпуса, сквозь безвременье и мокрый снег за всеми окнами подряд.
Гури так и не сказала мне ни слова. Её ненависть была так же ощутима и осязаема, как запах железа и чистящих средств, как вкус хлорированной воды и звон стекла на стылом граните пола в ночной кухне общежития минус седьмого уровня.
Темнота, как домашняя кошка, с мурлыканьем трётся о чёрный шёлк, электризуя его своим прикосновением. Снег, падая крупными хлопьями, шепчет сказку - красивую древнюю сказку с жестоким финалом. Я пью из широкого бокала горячую, солоноватую, тёмно-алую влагу, четверть часа назад живую, и улыбаюсь наступающему для меня воскресению…
Сумерки богов.
Дождь и чайные розы
Дыхание южных ветров всего за одну ночь превратило зимнюю сказку в оттепельную слякоть. Мир вздрогнул, сломался и поплыл прочь в потоках серого дождя с талым снегом. На асфальте – бензиновые радужные пятна, похожие на размокшие астры с кладбища.
Две девчонки-сакилчи в прозрачных дождевиках таскают вёдрами из котельной дымящуюся, белую от накипи воду, и с размаха окатывают грязный Chrysler. Авто до такой степени заляпано жидкой грязью и мокрым снегом, что не понять, какого оно цвета. Сквозь приоткрытую фрамугу долетает тихий стук дождя, радостные плеск и журчание горячей воды, сырой южный ветер с запахом мокрых сосен, и звонкие голоса девочек.
-…Наливаешь в ведро стакан «Фейри», берёшь кошку и стираешь в ведре минут десять…
-Не, моя воды боится, ни за что не полезет в ведро. Скорее, согласится питбуля облизать…
-Тогда план «Б»: льёшь «Фейри» прямо на объект, зажимаешь его между коленей и тщательно натираешь шваброй. Я пробовала это на Томе Сарасоле. Он кричал, но отмылся хорошо…
Я сижу в прострации, но временами прихожу в сознание, и тогда начинаю судорожно строчить в блокноте планы по дальнейшему освоению сопредельных с Антинелем территорий посредством реанимированного нулевого отдела и архитектурки. В семь вечера я ловлю себя на том, что сижу и созерцаю фразу в служебке от Андре Длинного: «Наличие более одного окна в санитарном блоке - это излишество, вызванное несоответствием прямому назначению».
На этом моменте вслед за вежливым стуком появляется секретарша. Сегодня на работу вышла Диана Монти, два месяца проведшая в медицинском корпусе. После аварии в общежитии, когда вечером сорвало заглушку на трубе с горячей водой в душевой, Диане восстанавливали девяносто процентов кожи.
Сняв эту кожу предварительно с тех, кто отвечал за работу водоснабжения в общежитии.
-Господин директор Антинеля, я уезжаю в Кессель подписывать договора купли-продажи с Шарлем Молларом и прежним владельцем фармакологического предприятия, - вежливо сообщает Диана, одним глазом поглядывая в свой молескин. – В пять часов у вас совещание руководителей корпусов, потом летучка у химиков и встреча с заказчиками по профилю доктора Алекса Баркли.
-Да, - я отдаю Диане необходимые документы и доверенность. – Как подпишете всё, позвоните мне с отчётом.
-Будет сделано, - чуть кланяется она и уходит, ёжась в тонком льняном платьице, отдувая с глаз длинную чёлку и щурясь сквозь непривычные для неё тонированные очки. Лицо ей восстановили за три операции, но брови и ресницы так и не смогли. Ничего… время и это исправит.
Из-за шуршащего по оцинкованным водостокам сильного дождя хочется спать. Дрёма вылезает из сумерек в углах кабинета и мягко оплетает своей тёплой паутиной.
Потихоньку темнеет. Прозрачный дождь дробит и отражает свет окон и фонарей.
Я заканчиваю работу и иду к своей любимой рябине с кружкой горячего чая в руках. Слушаю шорох сумерек и плеск ноябрьского дождя по пыльным стёклам на лестнице. Лампочки светят вполнакала, тоже окутанные вечерней дрёмой. А в старом флигеле электричества вообще нет – в дождь там вечно коротит проводку.
Высоченные пролёты лестницы, поскрёбывания и шорохи под скрытым тенями потолком, кованые перила, широкие гранитные ступени. Огромное пространство, населённое призраками дыхания и эхом прошлого… Оно резонирует от стука каблуков, как сводчатая ракушка, оно прячет от меня свои тайны, показывая лишь самый краешек.
На одной из лестничных площадок между этажами, в металлическом кованом ящике, цветут чайные розы. Бледно-коричневые, с тонкой светло-жёлтой каймой, они печально смотрят в дождливые небеса сквозь пыльные стёкла, и плачут тонким, еле уловимым ароматом.
