— Что ты делаешь? — вопрос, обращенный к его сосредоточенному лицу, вперившемуся в экран телефона.

Для раззадоренного беседой Тони Старка молчание дольше двух секунд казалось недобрым знаком.

— Фотографирую тебя, — невозмутимо ответствовал тот и поудобней уперся локтями в стол.

— Что? Тони! — Рука с мобильником взмыла вверх настолько быстро, что мои пальцы схватили воздух и после неприятно ударились о твердую поверхность. — Удали… покажи.

— Так удалить или все-таки показать? — перебил со ставшей такой родной издевкой.

— Дай сюда! — мне удалось поймать его запястье и потянуть через стол к себе, однако говорить, что я контролировала ситуацию, было весьма опрометчиво.

Моя воля исполнялась ровно до тех пор, пока позволял Тони.

— А, нет, я передумал, — внезапно выдал он, едва кусочек снимка мелькнул перед моими глазами — в самом деле, паршивец, снимал! — и ловко вывернулся из моего захвата. — Нечего шарить в моем телефоне.

— Да сдался мне твой телефон, — порыв, не увенчавшийся успехом. — Удали ее!

— Еще чего, — невозмутимо фыркнул и демонстративно спрятал устройство связи в карман.

Я почти уверена, что получилась на запечатленном моменте ужасно.

Спорить дальше возможным не представлялось — на нас итак уже недовольно оглядывалась некая дама с лицом презирающей всю молодежь одинокой женщины за сорок. Умолять? Очень смешно. Как будто на Старка это когда-то действовало.

— Зачем она тебе? — решилась на тактику сбивания с толку, рассчитанную на невозможность нахождения с ответом и твердой аргументацией.

Однако Тони легкомысленно пожал плечами.

— Я бы ответил, — проговорил он с напускной серьезностью, для пущей убедительности скрестив руки на груди, — но, боюсь, это прозвучит слишком непристойно, а догадаться о том, что именно будет согревать меня холодными ночами в Нью-Йорке, ты и сама в состоянии.

Когда я возмущенно пинаю его коленом под столом, Тони фыркает и заразительно смеется.

Дурак.

Дождевая капля тяжело разбилась прямо о кончик носа. Я вздрогнула, торопливо вытирая лицо, и покосилась на обратившего взор к небу Старка. Крепче обхватив себя руками, я окинула отстраненным взглядом улицу, наблюдая, как проходящие мимо люди ускоряют шаги, стремясь спрятать головы под навесами. Заскакивают в первые попавшиеся кафе и магазинчики. Откуда-то льются смех, вскрики и недовольное ворчание, смешивающееся с периодическими проклятиями в адрес нерадивых синоптиков. По мере того, как дождь расходился, а улочка редела, мы брели вперед, и Тони хмурился от прохладных капель.

Прятаться не хотелось. Хотя я и знала, что он не очень любил мокнуть под разбушевавшейся стихией, идти на маленькие негласные уступки и предлагать фактически повисшее в воздухе: «А как насчет того, чтобы позвонить Джарвису?..» желания не возникало.

Я любила промокать до нитки и после отогреваться в теплой ванной, кутаться в мягкое одеяло и с пузатой кружкой чая листать красивые картинки в Интернете.

Что могло быть уютней домашнего тепла, когда за окном пузырятся лужи?

И вдруг — ощутимый стук по самой макушке.

Одна горошина летит за другой, стукается о потемневший от влаги асфальт и пружиняще отскакивает, и вот уже перед глазами рябит «белый шум», отдается в ушах шелестом сломанного телевизора, в который сливается град.

Картина перед глазами стремительно сереет и расплывается: дождь расходится стеной. Волосы и одежда мокнут и тяжелеют; а я только глупо улыбаюсь и ежусь, мысленно жалея о том, что не могу откинуть голову и позволить оглушительным каплям скатываться по лицу — с моей катастрофической невезучестью слишком велика вероятность, что одна из льдинок стукнет прямиком по векам, и завтрашним утром я буду красоваться на церемонии вручения аттестатов с ярким синяком под глазом.

Чужая рука схватила мое запястье так внезапно, что я вздрогнула. Тони быстро шагает впереди — почти бежит, и что-то беспорядочно говорит.

Минуту, говорит?

— …совсем с ума сошла, в такой ливень, прогулочной походкой, по ледяным лужам!

Как по команде, я смотрю под ноги и отчего-то только сейчас замечаю, что плитка под подошвами рябит и плывет.

Действительно: ледяная.

Настолько, что стопы в легких балетках почти немеют.

Он все еще бубнит себе под нос, волоком затаскивая меня под ближайший козырек, принадлежащий книжному магазину. Тони упирается спиной в деревянную витражную дверь и не терпящим возражений жестом притягивает меня к груди. Так, что я утыкаюсь носом в его плечо.

Мускус, карамель, озон и почти выветрившийся запах сигарет. Возможно, он курил до встречи со мной в кафе.

Я закрыла глаза, понимая, что он упрямо продолжает отчитывать меня за легкомысленность, распаляется о глупости идеи высовываться на улицу под дождь. Ткань неприятно липнет к телу, стесняет движения, но плевать; руки скользят по его талии, обвивают корпус, и грубоватый, уже такой мужской голос успокаивается, становится мягче.

Лупящие струи стекали по водостоку и трансформировались при встрече с землей в грязные, серо-коричневые лужи.

Он держит так крепко. Словно бы пытаясь согреть тело, которое уже давно бьет дрожь.

На секунду вздрагивает, когда холодные губы прижимаются к его подбородку.

— Ворчун.

Прямой взгляд сверху вниз. Взмах ресниц — прикрывает веки.

И вместо ответа — скользит такими же продрогшими губами по моему лбу.

***

Даже факт, что я выползла из кровати довольно давно и успела умыться, позавтракать да накормить ненасытного кота, не позволил остаткам дремоты окончательно выветриться из головы; а ощущение, что я до сих пор пребываю в чрезмерно реалистичном сне, не покидало.

Нелепые предположения основывались, в первую очередь, на ярко-золотистом солнце, озарившем улочки в нашем вечно хмуром, залитом дождями городке.

Маунт-Вернон, округ Скаджит, штат Вашингтон. Провинциальный городишко, население которого едва ли переваливает за три десятка тысяч человек.

Я слишком ясно помнила первые дни в этом учебном году, чтобы смириться с осознанием, что сегодня я последний раз войду в школьные двери. В спортзал, знававший столько мгновений моего абсолютного позора. И тем сложнее было переварить мысль о непозволительном отсутствии каких бы то ни было уникальных эмоций, связанных с выпускным.

Может, всему виной то обстоятельство, что нас готовили к этому дню чересчур долго и основательно? Все эти глупые репетиции, суматоха с экзаменами и поиски платьев, в конце концов, превратившиеся в форменную головную боль и поселившие в душе желание как можно скорее расправиться со всеми условленными «официальными» моментами. Я, конечно, старалась не засорять себе мозги подобной чепухой, но что тут говорить, если даже Хэппи успел поиграть на моих нервах с вопросом выбора бабочки к костюму.

«Так сладок мед, что, наконец, и гадок»*.

Кажется, это был один из тех дней, когда я предпочла бы наблюдать за окном до боли знакомый серый свет пасмурного утра, нежели, бездумно пялясь в зеркало, периодически щуриться от слепящего золота, игравшего в волосах.

По крайней мере, не пришлось бы искать оправдание тому, что я планировала натянуть родное, удобное черное платье с маленькими белыми птицами по периметру и попросить всех оставить меня в покое.

Мой выпускной. Мои правила.

Я вытащила практически всю одежду, опустошив столь опрометчиво подвернувшиеся под руку ящики и полки, и теперь смотрела на пустой шкаф в надежде, что там появится что-нибудь подходящее. Что-нибудь, в чем я буду выглядеть взрослой и красивой, что-нибудь, что надевают только в особых случаях.

Ничего подходящего не нашлось.

Я в раздражении уставилась на разбросанную одежду, когда в дверь резко забарабанили, вынуждая меня чуть не выскочить из кожи прямо на месте.

— Джин, ты готова? Нам уже ехать пора! — с нескрываемым недовольством оповестил Майк.

Бешенство на весь сегодняшний день с такой силой уперлось в мозг, что я не сдержалась и тихо рыкнула.