— Постарайся расслабиться.

Я не сдерживаюсь и вздрагиваю, когда он прижимается членом ко мне. Без единой преграды в форме ткани. Горячий.

Он матерится сквозь зубы. Первая и вторая попытка войти терпит фиаско, но затем головка, наконец, плавно скользит внутрь, и я забываю, что нужно дышать. Ладонь исчезает, и он одним резким движением, сильно толкается вперед.

Собственный вскрик на пару секунд оглушает.

Руки стискивают его спину до того, что начинают неметь от напряжения.

Он целует меня неторопливо. Выворачивает мягким прикосновением душу наизнанку, прижимается к губам и не отстраняется, будто бы извиняясь за эти бесконтрольно потекшие по вискам, к подушке, слезы.

— Терпимо? — вопрос такой тихий, хриплый.

Едва различимый кивок.

И бешеная, кипящая волна плавящей нежности, смешанной с желанием, затопила с его первым слабым толчком. Погрузила, накрыла с головой.

Тони с тихим стоном глубоко целует, принимаясь двигаться медленно, размеренно, осторожно. Беспорядочно водит пальцами свободной руки вдоль бедер, к ребрам, очерчивает скулу и стирает высыхающие слезы. Успокаивая и постепенно тесня дискомфортное жжение.

Утягивая в омут своего сумасшедшего взгляда.

Глаза в глаза. Безумная нежность и выжигающая изнутри дикость. Настолько живой, что темно-карее пламя практически опаляет кожу.

Этот жар обволакивает мозги и затапливает. Сводит внутренности. Пульсацией вибрирует в пределах черепной коробки, горячит распаленные щеки, тянет тугим напряжением внизу — там, где все уверенней двигался его член.

Тяжелое дыхание и прикрывающиеся веки. Тони позволяет себе толкнуться сильней и хватает распахнувшимся ртом воздух, когда я сжимаю его изнутри и неуверенно подаюсь бедрами навстречу.

Боже, какой он красивый.

Зубы прихватывают ключицу, оставляют влажный след на подбородке. Тони стискивает мои ребра и коротко стонет, проникает жестче, что-то невнятно шепчет.

Дыхание застревает в груди, а внутри, глубоко, там, где рассыпаются палящие искры, прожигая в коже дыры, разрывается настоящий огонь.

Мой. Здесь и сейчас — только мой, открытый только мне и целующий только меня.

Он с силой заводит руки мне за голову и переплетает пальцы, отчего даже становится больно. Казалось, будто он сам сгорал в своем собственном пламени.

Он выходит слишком неожиданно, опускает ладонь на член и через считанные секунды с глухим стоном кончает, после чего опорная рука подкашивается, и Тони чуть не падает сверху, в последний момент успевая переместить вес на свободную половину кровати.

В комнате повисает тишина, нарушаемая лишь редкими отголосками все еще звучащей внизу музыки.

Мир, оказывается, продолжал жить в том же ритме.

Я неловко перевернулась на бок, сжимая бедра и слегка подтягивая коленки к груди. Прикрывая ладошками нагую грудь.

Некоторое время Тони лежит с закрытыми глазами, пока ресницы вдруг не дергаются, и взгляд не перемещается на мое лицо.

Он вытянул руку, жестом поманив меня к себе. Прижиматься к его груди казалось странно, но до щемящих ощущений приятно. Так, что впору было бы вот так и заснуть, больше ни за какое золото мира не двигаясь.

— Я не знаю, что говорить, — шепотом поделился он после затянувшейся паузы, берясь рассеянно пропускать меж пальцев мои волосы.

Маленькая слабость — я невесомо чмокнула его в щеку. И прежде, чем успела бы отстраниться — прикосновение к подбородку, вынуждающее взглянуть в глаза.

— Спасибо, — одними губами.

Я не нашлась с ответом. А, возможно, Старк его и не требовал.

Он лишь мягко поцеловал меня в лоб и умиротворенно прикрыл веки.

Комментарий к 18.

1. Позаимствована цитата из телесериала «Шерлок», BBC.

2. Уильям Шекспир, «Ромео и Джульетта».

========== 19. ==========

Думаю, я имела полное право провести весь день в постели.

А вот игнорировать сообщения Тони — вряд ли.

Сама, конечно, виновата. Но сил говорить с ним отчего-то не находилось. Да что там сил — я боялась скосить взор в сторону экрана и взглянуть на уже отправленное.

Окончание моего вечера можно было назвать нормальным ровно настолько, насколько это было возможно с учетом всех обстоятельств. Я провела порядка получаса в душе, даже не подозревая, что Старк может меня ждать, и после ощущала еще больший стыд, когда увидела его, все так же лежавшего в спальне и со скуки уткнувшегося в телефон. А потом — исчезла в комнате аналогичного назначения по прибытии домой, на сей раз закрывшись в ванной не меньше, чем на час.

Он не перечил, едва я заявила, что хочу уехать. Джарвис отвез меня сразу — только успела одеться и относительно привести в порядок безумно растрепавшиеся волосы.

Я не планировала с ним задушевно прощаться, но Тони настоял на своем и заключил меня (к странному чувству неловкости перед Эдвином) в чуть затянувшиеся объятия, которые показались несколько… иными. Полными большей эмоциональной близости.

Я не удержалась и обернулась на заднем сидении в отъезжающем автомобиле, уставившись в окно; жест не укрылся от внимания Старка, и тот коротко взмахнул рукой в качестве прощания.

Он звонил один раз, когда на часах было около трех ночи, а я сидела в давно остывшей воде и была, в принципе, готова поселиться в этом маленьком помещении навсегда.

Наверное, я никогда не проводила столько времени перед зеркалом.

Краснела, обращалась взглядом к потолку и невольно издавала звуки, напоминающие обреченные хныканья, опять рдела и крестила себя дурой, нервно заправляла волосы за ухо. Смотрела.

Будто хотела увидеть какие-нибудь изменения в собственной внешности, ставшие бы свидетельством тому, что произошло считанными часами раннее. Смотрела и не находила.

Все — не больше, чем расшалившееся воображение и напускные домыслы. Те же глаза и те же губы, то же тело и те же веснушки.

Я не сакрализировала случившееся как некое великое событие, особую точку отсчета новой жизни, лишение, в конце концов, чего-то непомерно важного. Единственное, что было в этой ситуации непомерным — раздутый стереотип о значимости сего шага для каждой девушки.

Может, у меня и не были развиты наиболее детальные представления об интимной стороне жизни, как у того же Старка, чьи познания имели под собой сильную практическую базу, но я, по крайней мере, не так уж и плохо училась в школе, чтобы не иметь весьма наивных и надуманных с чуть ли не радикально-феминистской подоплекой взглядов на процесс дефлорации.

Ничего он меня, в самом деле, не «лишал». Разве что чувства собственного достоинства, которое можно сопоставить с фактом становления «одной из…» и попадания в его длинный «послужной список», но и тут неувязка — я ведь сама настояла на такого рода близости.

Чем только думала в этот момент, неизвестно.

«Ну, что теперь сделаешь, — Наташа устало вздыхала и трогала за качающуюся лапку моего «Манящего кота», когда отчитывать меня, заводить нудные нравоучения и по пунктам разъяснять причины, по которым я — самое безрассудное создание на планете, ей, очевидно, порядком надоело. — Было, да было. Сейчас уже ничего не исправишь».

Было, да было.

«Главное, что с обоюдного согласия», — говорила она, поворачиваясь ко мне лицом, и со странной тоской отводила взгляд.

Наташа подъехала ко мне ранним утром; изначально мы договаривались о том, чтобы я вернула ей постиранный сарафан, но, безусловно, было бы глупо предположить, что встреча ограничится двумя минутами.

Она одарила меня требовательным взглядом, уже исходя из которого, не считая многозначительно оброненного: «Ну, рассказывай», становилось ясно: разговор обещает оказаться долгим. Дверь в свою комнату я закрыла плотно — как бы Лесли или, еще хуже, Майк ничего лишнего не уловили; даже Снежок, обидчиво помяукавший на пороге, вскоре оставил попытки пробраться в нашу забаррикадированную обитель.

Наташа не имела в своей реплике ввиду ничего непристойного — виной сему была я — и потому выглядела самую малость растерянной.