Мэттью поднялся с дивана и, с риском для жизни, вскарабкался по лестнице наверх, в спальню. На пол посыпались диски, стопка винила, стопка бумажек – вырезок, постеров, буклетов. Он присмотрелся получше. На дне коробки лежала кассета с простым листиком, сложенным вдвое под ней. Листик не был обременён какой-либо разметкой, только уверенный овальный почерк Доминика пробегал по нему.

Мистер Беллами,

Я сижу на чердаке, хочу чихать и продолжаю копаться в этой коробке, потому что здесь – целые залежи этих старинных вещиц. Вы – моя первая мысль, когда я вижу красный цветок на одной из кассет. Надеюсь, к тому времени, как вы найдёте это, мы ещё будем вместе.

Хотелось бы пить здесь ночами тайком от мамы и за неделю переслушать всю самую дерьмовую музыку, помимо той, которую любите вы ночами напролёт слушать.

Последняя буква протянулась мазком чернила на пару сантиметров вправо, будто Доминика прервали. И когда он умудрился положить эту кассету в ящик? Ведь они поссорились почти сразу, и мистер Беллами жмурился, вспоминая, как ему было хреново рядом с Домиником, и как он терпеть не мог его голос, и может быть зря он винил Доминика во всём?

Он всё равно улыбнулся «подарку» – раритет, пусть и палёный, лежал в руке так приятно. Мэттью тоже лёг на пол, под головой зашелестела какая-то часть постера.

Отношения. Любовь. Он знал только один вид любви – самый настоящий, самый прочный, самый искренний. В голове шёл видеоряд из тех моментов, когда Доминик улыбался, танцевал, смеялся, откинув голову, что-то читал, сосредоточенно глядел в лекцию, его губы, руки, ноги. Это было совсем не похоже на ежегодный просмотр 101. Ощущения оставались всё теми же. Мэттью отмечал свой день рождения так и никак иначе.

Когда-то, когда ему было семнадцать, он хотел его. Было очень смешно, каждый раз, когда он вспоминал о себе в то время. Озабоченный подросток, загнанный в плен своих же подростковых фантазий о чём-то, в чём даже самому себе признаться было стыдно.

Он так ни разу и не был на их концерте. И рисковал кончить в штаны от эстетики всего происходящего. Он мог почти почувствовать, как будет щекотать нос запахом тысяч людей и перед глазами будет он – настоящий.

– Мистер Беллами? Приём, Марс, это Земля?

– Спасибо за кассету, Доминик, – хихикнул Мэттью, подтягивая к себе бутылку.

– Пожалуйста, – он осторожно сел рядом и отобрал, не без труда, сосуд. – Он уехал?

Мэттью кивнул, даже ожидая упрёков в том, что никто его об этом не оповестил, но Доминик лишь усмехнулся и дёрнул узел галстука.

– Хочу трахаться, но шлюз скоро придёт в негодность, Хьюстон.

Засмеявшись в голос, Мэттью уже не мог остановиться, пока Доминик не заткнул его ртом.

– У нас есть ещё уйма вариантов.

– И каких же, – повёл бровью Доминик, повышая уровень флирта как минимум на сто процентов.

Вместо ответа, Беллами встал и, пошатнувшись, начал демонстративно стягивать с себя одежду.

– А как же важные разговоры? – торопливость, с которой Доминик бросился делать то же самое, вызывала улыбку.

– Разговоры подождут, – взобравшись на постель, Мэттью повёл плечами и сел на пятки, повернувшись к Доминику спиной. – А я не стану.

Доминик изо всех сил пытался скрыть волнение, которое Мэттью мог видеть, даже сидя спиной к нему. Он целовал шею и плечи, и никогда ещё не было у Беллами столь сильной дрожи предвкушения. Доминик в то же время действовал так, будто Мэттью вот-вот передумает, хотя и не совсем понимал, в чём всё-таки заключается суть происходящего.

В том, что Мэттью хотелось оказаться на коленях, упереться в стену руками и больше ничего не делать. В глубине души он знал, что хотел бы больше всего – человека, который бы всё делал за него.

– Уроки того, как быть хорошим боттомом?

– Вы на это не способны, мистер Ховард, – хмыкнул Беллами мстительно.

Но неловкий рот Доминика уже оказался там, где кроме жидкого мыла влаги не было никакой уже очень давно. Он пробовал что-то делать, затем имитировать то, что мог почувствовать сам и не один раз, и Мэттью позволял ему это, выгибая спину и изредка вздыхая, чтобы не разочаровывать волнующегося любовника.

«Любовник» довольно быстро сориентировался, переворачивая за бёдра так резко, что перехватило дыхание, и начал делать то, что уже научился. Наблюдать за движением светловолосой головы между ног всегда было особенно приятно, к тому же дико возбуждало. Доминик начал наслаждаться собой. В том конкретном случае, до тех пор, пока не с ложной бравадой попытался совершить жестокое посягательство на задницу Мэттью.

– Ma joie, – позвал Мэттью. Доминик поднял голову – в его глазах плескалось смущение, показывать которое ему было едва ли не физически больно. – Не надо делать вид, что знаешь, что делать.

– Я просто… мне не всё равно, как я это делаю, – он вздохнул и потянулся вверх, чтобы упереться лбом в лоб. – Мэттью, – он будто захлебнулся своими же эмоциями, схватился руками за бёдра, – я так тебя хочу.

– Это всё, что имеет значение.

Преодолев многое, включая неловкие паузы Доминика, которые лишь добавляли боли, упрямо не уступающие давлению мышцы, он рухнул на спину.

– Иди сюда, – обхватил за эти твёрдые плечи, и всё свершилось так, как и должно было – само по себе.

Было больно. Он любил боль, как и причину её возникновения. Секс это больно, так было для него всю жизнь, пусть и не физически, так морально. Но только когда Доминик откровенно застонал, как мог только он, сжимая в кулаке кусок одеяла, и нельзя было быть ближе, чем были они, Мэттью начал ценить его, как объект обожания. Он был мужчиной, и этого было вполне достаточно для начала. Не добавляя к тому же, настолько сексуальным, хитрым, тесным и горячим он был. Его губы – на самом деле, любимая часть Доминика для Мэттью. Он мог смотреть на них минуты, десятки минут, следить, как он артикулирует слова, обращает движение в смысл.

Он не мог быть уверенным в том, чувствовал ли то же самое Доминик, наверное, чувствовал, иначе зачем тогда ложился под него снова и снова? Но смысл был, как ни банально, в том, что оба они были мужчинами, и это чувство, чувство твёрдого члена в заднице, никогда не переставало быть самым лучшим в рейтинге всех вещей, которыми могли насладиться геи.

– Просто пиздец как хорошо, – и Мэттью никогда ещё не чувствовал себя так сохранно, как лёжа на спине, открытый любым касаниям Доминика, пока он скрывал его от всего остального мира. И всё-таки, он был куда реальнее какого-то там идола с постера. Доминик был чудесен.

– Ты идеален, – выдохнул Беллами. – Продолжай.

Именно эти слова сделали Доминика, вкупе со всем происходящим, самым счастливым человеком в мире. Он зажмурился и снова попытался сдержать стон, но вскоре бросил и это. Обхватить ногами повыше, приподнять бёдра, чтобы было удобнее – вряд ли Доминик раньше нормально занимался сексом с мужчиной, неважно, в какой роли. Всё это было для Мэттью в радость, и в кои-то веки лежать, и чувствовать жар, и быть трахнутым, и принимать, и давать – всё это он любил в равной степени. Доминик показывал себя умеренно опытным любовником. Мэттью был уверен, окажись над ним вдруг Кирк, он вёл бы себя как девственник. Мужчина – не женщина; мужчина даёт мужчине куда больше, чем просто подобие фрикции.