Окончательную шлифовку всем этим достоинствам придают женщины с их мягкостью и деликатностью. Женщина при дворе (обратите внимание на отсутствие женского эквивалента слова «придворный») должна до известной степени владеть гуманистической культурой, живописью, уметь танцевать и играть (только, упаси бог, не на флейте), застенчиво отговариваясь, если ей предлагают блеснуть своими умениями. Она должна тактично поддерживать беседу и даже уметь выслушивать замечания, отчасти фривольные. Какой мужчина не захотел бы заслужить дружбу столь добродетельной и очаровательной особы? Незамужняя женщина может одарить своей благосклонностью лишь того, с кем она могла бы вступить в брак. Если она замужем, то может предложить поклоннику только свое сердце. Мужчинам следует постоянно помнить о своем долге защищать честь женщин, а также о том, что телесная связь оскверняет наше влечение к Красоте, воплощенной в прекрасной женщине.
В литературе уже замечено, что Кастильоне, который происходил из известного, могущественного и почтенного рода и который рисовал сияющий великолепием образец для рафинированной придворной жизни в Урбино, мог позволить себе возноситься мыслью под небеса, туда, где нет материальных забот и где приходится иметь дело лишь с платоновскими идеями. Различные авторы подчеркивали, что в этом образце добродетель необходима прежде всего для того, чтобы отличиться перед другими. Она не служит ни людям, ни богу; ведь придворный у Кастильоне, как легко увидеть, занят прежде всего собственным, мирским совершенствованием и его отражением в глазах окружающих. Он обращается к людям как свидетелям его совершенства, а не к богу как свидетелю и грядущему судии.
Трудно не заметить в придворном Кастильоне продолжения рыцарских мотивов, рассмотренных нами у Гомера, Аристотеля или в средневековье. То же стремление к славе, то же желание избежать клейма профессионализма и отгородиться от всего плебейского, культивирование спорта как занятия для избранных, располагающих свободным временем, связь между престижем и числом зависимых людей. Изменения в нормах поведения связаны с изменениями социальных ролей. При дворе человека оценивают не по его военным способностям, но скорее по тому, что он вносит в придворную культуру с ее ориентацией на пиршества и развлечения. Беседы позволяли приятно провести долгие вечера, а для того, чтобы блистать в них, надо было иметь что сказать. Описание К. Хлэндовским времяпрепровождения при феррарском дворе дает представление о неслыханном великолепии этой праздной жизни. Турниры, состязания, охота заполняли утренние часы. Вечером давались маскарады и балы. Пиршествам не было конца. Целому штабу поваров пришлось проявить незаурядную фантазию, чтобы на свадебном пиру, описанном у Хлэндовского, подать одно за другим 43 блюда. Ради забавы держали всевозможных экзотических зверушек, ради забавы гонялись за карликами, стоившими немалых денег, и за негритятами, которые вносили приятное разнообразие в многочисленный штат прислуги, хотя добыть их было непросто. Шут тоже был непременной фигурой. Одна только сторона жизни оставалась в пренебрежении: личная гигиена. «Гуманизм, — пишет К. Хлэндовский, — во всем подражал античности, лишь чистоте он так и не научился у римлян». «Рядом с сокровищами уживалась невероятная грязь»[134].
«Одним из главных мотивов любой деятельности было стремление к помпезности, желание блеснуть, выделиться, поразить и ослепить окружающих богатством и роскошью», — пишет Хлэндовский (с. 412). «Эти кичливые люди с деспотическими наклонностями, происходившие почти все, кроме рода д'Эсте, из кондотьеров, хотели известности, славы, хотели прогреметь по всей Италии» (с. 413). Главными мотивами, согласно Хлэндовскому, были стремление господствовать, любовь и вендетта. Совершение тягчайших преступлений не наносило ущерба доброму имени, но забыть о нанесенной тебе обиде или об оскорблении считалось недопустимым. «Быть исполнителем преступлений тирана не считалось зазорным, но отступить в чем-нибудь от правил турнира или дуэли значило запятнать свое имя» (с. 420). Действительность была далека от образа идеального придворного, нарисованного Кастильоне. «Едва ли не каждый из поэтов и писателей XV-XVI веков, — пишет Хлэндовский, — сокрушался из-за придворных нравов, из-за того, что ему приходилось писать по заказу, а это губительно для любого таланта; Кастильоне писал для тех, кто приказывал, а не для тех, кто должен был целыми днями ждать повелений в прихожей» (с. 475). Чтобы двор мог блистать великолепием, из народа выжимали последний грош. Ремесленникам нередко приходилось на коленях умолять заплатить им положенное. О нападках на придворную жизнь, о литературе, изображавшей «антипридворного», мы еще скажем после рассмотрения других придворных образцов, переданных нам в наследство традицией.
В XVI-XVII веках, как уже говорилось, было не счесть трактатов, поучающих, как следует вести себя при дворах или в салонах, чего требует от нас учтивость, хорошее воспитание. Об этом писали аристократы и мещане, писатели, ныне давно забытые, и такие, как Эразм Роттердамский. Трактат Эразма «О достойном воспитании детей», изданный в 1530 г., за шесть лет выдержал 30 изданий и вызвал множество подражаний. Указания Эразма адресовались всем, кто желал быть хорошо воспитанным. К дворам он почтения не питал, о чем речь пойдет ниже.
Среди этой обширной литературы следует выделить нарисованный шевалье де Мере образец «honnête homme», который, как считают историки нравов, не утратил своего значения в придворной жизни Франции вплоть до Великой французской революции. Мы приводим этот термин в оригинале, поскольку перевести его с французского не так-то просто. Сегодня назвать кого-нибудь «honnête homme» — значит констатировать его порядочность, ограниченную порой областью денежных отношений. Но у шевалье де Мере это слово имело иную окраску: здесь оно было близко к таким выражениям, как «светский человек» (homme de monde), «учтивый человек» (galant homme), человек, принятый при дворе и знающий его обычаи. «Galant homme», по мнению некоторых авторов, блистал в несколько большей степени, чем «honnête homme», и часто лучше умел выставить напоказ свои достоинства, но был при этом более поверхностным. Монтень был «honnête homme», но, как утверждают, был чужд придворной галантности и не был светским человеком.
Затрудняясь точно передать значение слова «honnête», мы, однако, можем попытаться воспроизвести характеристику людей, к которым оно применялось. Ее нельзя выразить в одном слове, так как речь здесь идет не об одном каком-нибудь качестве, но о целом их комплексе, состав которого отчасти меняется, смотря по тому, с какой версией приходится иметь дело — аристократической или мещанской[135], а также в зависимости от личных вкусов того, кто к этому образцу прибегает.
Шевалье де Мере родился в 1607 году. Родом он был из семьи достаточно знатной, чтобы быть принятым в лучших салонах и стать в них учителем изящных манер и хорошего воспитания. Известно, что несколько лет он учился у иезуитов и крайне скептически относился к приобретенным у них познаниям. Два дня пребывания в большом свете, писал он, дают больше, чем два года занятий у таких наставников. Писательскую деятельность де Мере начал поздно — после шестидесяти. Свои взгляды он излагал, как тогда было принято, прежде всего в письмах, а также в диалогах, где проявлялось его отточенное искусство вести беседу.
Называя де Мере учителем изящных манер и благопристойности (bienséance), следует сделать одну оговорку: сам он постоянно подчеркивал, что никакого профессионального занятия не имеет и не собирается обучать ему людей своего круга. Страху перед клеймом профессионализма приписывают то обстоятельство, что Декарт не подписал своего «Рассуждения о методе». Тем же можно объяснить намеренно небрежную форму «Опытов» Монтеня, его неожиданные переходы от одной темы к другой и вводящие в заблуждение заголовки, по которым нелегко догадаться, о чем пойдет речь. Вопреки злым языкам, утверждавшим, что де Мере получал постоянное содержание у принцессы де Ледигер, ему самому хотелось, чтобы его считали любителем, а его беседы в салонах — непринужденной импровизацией, хотя эта мнимая непринужденность стоила ему немалых трудов. Правда, де Мере, вслед за Кастильоне, считал достойнейшим занятием военное, но сам был не слишком силен в ремесле воина и, несомненно, лучше чувствовал себя в салоне, чем на полях сражений.
