– А тебе этого хочется?

– Вы доверите мне скальпель?

– Доверие надо заслужить.

Врач докурил сигарету, выбросил окурок, зажег другую и протянул ее Аркадию.

– Мне нужен ассистент для помощи в моих исследованиях. Патологическая анатомия, анализ крови, вскрытие…

– Спасибо, но при всем уважении мне бы не хотелось работать на нацистского врача.

Немец, прищелкнув языком, нахмурился.

– Возможно, так оно и есть, но я предлагаю тебе спасение от смерти, бессмысленной, мучительной смерти, которая для тебя не за горами.

Пфайфер понизил голос и склонился к Аркадию так, чтобы другие заключенные, наблюдавшие за ними со своих нар, не смогли подслушать.

– Это не первая зондеркоманда и не последняя. Через месяц тебя казнят, а на твое место поставят другого, если, конечно, ты вообще протянешь так долго.

Внезапно врач подался вперед и схватил Аркадия за отворот его шинели, которую тот носил поверх полосатой лагерной формы. Рванув ткань в сторону, немец увидел розовый треугольник, пришитый к робе над сердцем.

– Твои товарищи знают, из-за чего ты попал сюда?

Теперь немец говорил громче, и скрывавшиеся в сумерках члены зондеркоманды могли без труда уловить то, что он говорил.

– Думаешь, они проявят снисходительность? До тебя здесь был другой. Заключенные вывели его на чистую воду. Поверь мне на слово: его смерть была ужасна даже по меркам этого ужасного места.

Аркадий покраснел. В нем боролись злость, чувство попранного достоинства и… страх.

– Соглашайся работать со мной, – предложил врач уже более мягким, спокойным голосом. – Твой друг, которого ты с достойным похвалы рвением пытался спасти, уже мертв. В таких случаях медицина бессильна. Ты вскоре тоже умрешь, умрешь раньше, чем тебе кажется, если, конечно, не станешь моим помощником. В таком случае ты останешься жив, и жить будешь хорошо. Мы поменяем твой розовый треугольник на красный, принадлежащий твоему приятелю. Ты станешь политическим заключенным, а он… – на секунду задумавшись, Пфайфер закончил: – дегенератом.

Аркадий вздрогнул, заслышав это слово, а Пфайфер понял, что нащупал его слабое место.

– Ну, что ты на это скажешь? – спросил он.

Адам любил поесть, но, читая меню, чувствовал нарастающее раздражение. Меню состояло из нескольких страниц, но ничто из перечисленного не возбуждало его аппетит.

Похоже, распространение губительного постмодернизма уничтожило все приличные рестораны в городе. Они стали слишком странными, слишком самовлюбленными, и многие шеф-повара, соревнуясь друг с другом, пытались доказать, насколько они искусны в соединении несоединимого и в смешении различных оттенков вкуса. Официанты принесли крошечную куриную фрикадельку, пильчатую креветку, стручок чили и мяту, завернутые в лист бетеля[16]. Вздохнув, Адам ткнул в это палочкой для еды. Вся конструкция задрожала. Когда он оправил ее себе в рот, то ощутил легкий гнилостный привкус.

Адам не понимал, почему австралийские завсегдатаи ресторанов так любят всяческие кулинарные извращения и показуху. Разве не хватает им изобилия здоровой пищи? Зачем портить все такими вот изысками? В журнале «Мужское здоровье» он прочел, что не следует есть то, что твой дедушка не считал бы едой. Адам был полностью с этим согласен. Что, интересно, сказал бы его не терпящий глупостей дед, увидев это притворство, где все оказывается на вкус не таким, как выглядит?

– Разве не чудесно? – спросила его теща Виолетта (по правде говоря, она приходилась Тесс всего лишь мачехой), склонившись к зятю, чтобы перекричать царящий в ресторане шум, и окидывая взглядом быстро пустеющие тарелки.

– Да, весьма мило.

– Люблю здесь бывать, – присоединился к разговору тесть Тревор. – Наверное, это мой любимый ресторан, если не считать тех, что в Сан-Франциско, конечно.

Адам отправил себе в рот очередную порцию. Это было стратегическое отступление: пережевывая ее, он спасался от необходимости обсуждать с родней все прелести «неспешной еды». В соответствии с меню им предстояло выдержать еще шесть перемен блюд, прежде чем лемонграссовая панна-котта и воздушная меренга с алоэ завершат эту длительную трапезу – уже ночью. Адам взмахом руки подозвал официанта, чтобы заказать выпивку.

Адам нечасто виделся с членами семьи Тесс – с ее отцом и его женой, третьей миссис Кофлин за последние лет десять. По правде говоря, на вид он не смог бы отличить третью от второй, а тем более от первой. Она была худощавой, подтянутой, помешанной на йоге женщиной с высокомерными замашками, передающимися вместе с унаследованными «старыми деньгами», и довольно радикальными социалистическими взглядами, совсем не шедшими женщине отнюдь не юного возраста. Такие взгляды могут быть присущи только людям, никогда в жизни по-настоящему не работавшим. Адам подозревал, что ресторан им нравится потому, что долгие часы, проведенные за столом, позволяют им считать этот банкет чем-то вроде достижения.

Адам ненавидел это место всеми фибрами своей души. Обеденный зал был похож на огромную пещеру, не просто плохо освещенную, а утопающую во тьме, за исключением лужиц красного света от ламп, висящих над каждым столиком. Когда Адам окидывал взглядом ресторан, ему казалось, что каждая компания посетителей сидит на отдельном крошечном островке. Наверное, дизайнеры полагали, что таким образом они создадут атмосферу эксклюзивности и избранности, но лично он чувствовал себя выброшенным на мель вместе со скучными родственниками своей жены.

Сейчас ему очень не хватало телефона. Будь у него телефон, можно было бы притвориться, что просматриваешь электронную почту. Это избавило бы его от необходимости общаться с этими людьми. Когда он позвонил, то включилась голосовая почта. Телефон не отыскался ни в машине, ни в кабинете, ни в дюжине других мест, в которые он направил на поиски свою новую помощницу.

Без мобильника Адам чувствовал себя почти голым. Он искал, чем бы заняться. Когда официант, одетый во все черное, возник из полутьмы, неся поднос с напитками, Адам был очень этому рад. А потом на официанта налетели Кейд и его двоюродные братья, которые, как оглашенные, носились между столиками. Несмотря на громкую хаус-музыку[17] и радостные крики детей, до слуха Адама долетел звон бьющегося стекла и с трудом сдерживаемый гнев в голосе официанта, когда он извинялся за случившееся. Отправив официанта обратно за повторным заказом, Адам подозвал к себе детей и нагнулся так, чтобы его глаза находились на одном с ними уровне. У его племянников была типичная внешность уроженцев Ирландии, которая, подобно склонности к плохой поэзии, то и дело проявляет себя в выходцах с этого острова. Если Тесс генетическая лотерея благословила чистой светлой кожей, иссиня-черными волосами и глазами черной ирландки[18], эти два неудачника могли похвастаться только кривыми зубами и круглыми, приплюснутыми, словно у мопса, лицами цвета вареного картофеля. Отталкивающий эффект усугублялся тем, что племянники, стоя рядом в полутьме, демонстрировали в улыбке свои уродливые большие зубы. На голове их в беспорядке торчали рыжие космы.

– Послушайте, – сказал им Адам, – почему бы вам не присесть и не поговорить с вашей бабушкой?

– Скукотища.

– Как вы думаете, что почувствует ваша бабушка, если это услышит?

– Не услышит! – крикнул один.

– Она нас услышать не может!

– Она глухая!

– Глухая как пень! – нараспев произнесли оба и рассмеялись истерическим смехом.

Адам поморщился, на секунду представляя себе, как схватит одного из рыжих дьяволят и потащит к расписному фонтану, стоящему посреди ресторана. Там он с головой погрузит гаденыша в воду, а потом будет изображать глухого, когда другой станет ему что-то кричать. «Я тебя не слышу! Что такое? Что случилось?» При мысли об этом Адам улыбнулся.