- Отец, всё, я твёрдо решил идти на подвиги! - я гордо расправил свои неширокие плечи и сурово сдвинул соболиные (как называла их мама) брови.

Должно было получиться грозно, как у отца, когда он на что-то сердится, но отец посмотрел на меня и чуть не расхохотался. Иначе как объяснить этот ехидный прищур серых глаз и поползший вверх уголок рта?

- Отец, я серьёзно! - продолжая хмуриться, повторил я.

Царь Иван, а именно он был моим отцом, продолжая ухмыляться, скрестил руки на своей широкой груди и довольно кивнул русыми кудрями:

- Да понял я. Серьёзно, так серьёзно. Иди.

Ничего себе! А где увещевания?! Где напутствия и предупреждения на дорогу?! Я не понял, он что, издевается?!

- Отец, я ухожу! - ещё раз грозно повторил я.

- Скатертью дорога, - хохотнул родственник. - Попутного ветра.

Да что ж это такое?! Любимый и единственный сын в поход собирается, а отец и ухом не ведёт! Хотя чего ему ухом вести, он же не оборотень. Уши как уши, вполне себе человеческие. Но это его равнодушие всё равно напрягало. Как и отсутствие матушки. Интересно, а она почему не пришла сына в дальний поход проводить? Неужели всё равно? И это после того, как она с причитаниями и плачем не отпустила меня освобождать царевну Любаву из плена злого Кащея? И не дала биться с Чудом-Юдом на Калиновом мосту. А ещё на Змея-Горыныча не пустила в поход вместе с отцом. Хотя тогда отцовским ратникам тяжело пришлось. Отец на матушкины расспросы даже отвечать сразу не стал, лишь махнул устало, потом, мол, и в баню отправился.

Так, что-то я отвлёкся, а надо на подвиги идти. Всё! Ухожу!

- Прощай, отец! - гордо вскинул я голову и наконец вышел из дворца.

И всё же, где матушка? Она же не увидит, как эффектно я сажусь на коня, отправляясь в неведомые страны. А ведь получилось не хуже, чем у отца. Раз! И я в седле. Расправил плечи, кинул последний взгляд в сторону родительского дома, не без труда развернул Сивку мордой к лесу (ну не рвался конь на подвиги ратные!) и поскакал навстречу неизведанному.

Отъезжавший царевич не видел, как к стоящему у окна царю Ивану подошла его любящая супруга, царица Алёна. Лицо царицы было бледно, меж соболиных бровей, таких же как у сына, залегла тревожная складка, синие глаза с тоской провожали любимое детище. Царица вновь промакнула кружевным платочком выкатившиеся из глаз крупные слёзы.

- Не плачь, - крепко обнял её муж. - Иначе он никогда настоящим мужчиной не станет. И так парня разбаловали.

- И что в этом плохого? - всхлипнула царица. - Зато мальчик знает, что его любят.

- Знает, - грустно усмехнулся царь. - Да только на мужа и защитника он совсем не похож. Так-то.

- Матери у тебя не было, вот ты и не понимаешь, - уткнулась царица в плечо мужа. - Хоть бы попрощаться дал.

- Чтобы он никуда не уехал? И так три дня собирался да настраивался. Не уж, хочет подвигов, вот пусть и получит их.

- Ваня! - уже в голос зарыдала царица.

- Перестань, Алёна, - сурово прервал её муж. - Ничего с ним в лесу не сделается. Нечисть уже не та стала, что раньше. Не погибнет наш сынок.

- Точно? - с робкой надеждой посмотрела царица в суровое лицо мужа.

- Точно, - сказал он со вздохом, целуя её в золотистую макушку.

Я ехал по лесу и если бы знал какую-то подходящую героическую песню, наверняка пел бы её. А так на ум шла только детская песенка: "Солнышко лучистое улыбнулось весело, потому что мамочке мы запели песенку...". Спев про мамочку я невольно нахмурился. Странно. Почему же она всё-таки не пришла? Отец что ли не позволил? В том, что мама меня любит, я не сомневался. Как и в том, что проводы на подвиги ратные будут сопровождаться слезами и причитаниями, кои я мужественно снесу. Хотя... Я вдруг представил несчастное матушкино лицо и усомнился в собственной мужественности. Пожалуй, провожай она меня, да ещё так, как представлялось, вряд ли бы я собрался куда-нибудь из дома, как бы ни хотелось стать героическим героем вроде отца. Внешне мы с ним похожи: оба русоволосые, кудрявые, сероглазые. Только нос у меня не прямой, как у отца, а курносый, да и в плечах я намного уже, вообще тощий какой-то, неуклюжий. Не герой, а смех один. А хочется-то как в книжках: махнул мечом раз - улица, другой - переулочек. Ударил врага палицей и по колено в землю вколотил. Красота! Палицу, правда, я не брал, тяжёлая слишком и везти неудобно, по ноге всё время стучит. Зато меч взял в оружейной палате самый красивый, блестящий. Вон как на солнце играет!

Я вытащил меч и стал любоваться бликами солнца на его ярко начищенном лезвии. Красота! Скорее бы уже подвиги.

Но лес был светлым, нарядным, словно праздничным, не предвещающим ничего героического. Над головой кружились две сороки, непрестанно что-то стрекоча на своём сорочьем языке. Сивка пружинисто шагал по преющей, издающей неповторимый сладковатый запах хвое. Вот в ветвях молодой сосенки ярким огоньком мелькнула рыжая белочка. Миг, и пропала.

Я пригляделся к сосенке, пытаясь рассмотреть в игольчатых ветках красавицу белочку. Нет, не видно. Скрылась куда-то. Может, на сосенке сидит, а может, уже на другом деревце. Вон их тут сколько.

Залюбовавшись пёстрым летним лесом, я не заметил, откуда появилась стоящая передо мной старушка. Жизнь её, похоже, не баловала. Платочек на голове чёрный и рваненький, на плечах не пойми что, подол тёмного сарафана отдельными ниточками свисает к земле. Да и сама бабуся какая-то скрюченная, сморщенная, нос длинный, а изо рта зуб кривой торчит. Старушка стояла тяжело опершись на суковатую клюку.

- Заблудилась, бабушка? - спросил я её, соскакивая с коня.

Маленькие блёклые глазки изумлённо воззрились на меня из-под чёрного платка.

- А ты разве, молодец, не за подвигами едешь? - проскрипела, иначе не скажешь, старушка.

- За подвигами, бабуся, только тебе сначала дорогу укажу. Да и проводить могу, если хочешь.

- Куда? - бабуся даже голову подняла над клюкой. Хотя совсем распрямиться ей мешал горб.

- Куда скажешь, туда и провожу. Полезай на коня, - хлопнул я по спине Сивку, соскочив с седла.

- Зачем это? - попятилась от меня старушка.

- Так тебе же ходить-то наверно тяжело, - намекнул я на клюку. - Садись, на Сивке отвезу.

Она вроде бы что-то хотела сказать, даже рот открыла. Но потом, видимо, передумала и подошла к коню. Я легко подсадил её на спину Сивке и спросил:

- Куда едем?

Бабуся как-то странно зыркнула на меня из-под платка, а потом проскрипела:

- В избушечку. Во-он там.

И указала куда-то в чащу. Ну что ж, в избушку, так в избушку.

- Едем, - хлопнул я Сивку по боку и потянул за повод.

Конь недовольно фыркнул, но всё же пошёл.

- Ты, главное, бабуся, направление не теряй. Здесь заблудиться недолго, - сказал я, шагая в чащу леса.

Избушка была старая, замшелая, с соломенной крышей и почему-то на куриных ногах. Она как раз переминилась на этих самых ногах, когда мы подошли к ней.

- Ко-ко? - встрепенулась избушка при виде нас, хлопнув соломой.

- Гости у нас, - ответила старушка своему жилищу и обратилась уже ко мне. - Так снимать-то меня с коня будешь?

Ой, правда. Заглядевшись на это чудо природы (или строительства) про бабусю-то я и забыл. Быстро снял её с коня, и бабуся бодро заковыляла в дом.

- Ну заходи, чего встал? - буркнула она мне через плечо и вдруг гаркнула неожиданно зычным голосом, - Серый!

- Здесь я, - недовольно зашевелилась куча тряпья недалеко от избушки.

Признаться честно, у меня волосы встали дыбом. У этой бабки всё живое! И избушка, и вон тряпки на полянке. А что дальше? Ложки по столу скакать будут?

Я шарахнулся в сторону от ожившего тряпья и прижался к захрапевшему Сивке. Бедный конь! Он не меньше меня испуган.