А дела его тем временем идут из рук вон плохо. У него не прекращается разлад с севильскими канцелярскими крысами, изводящими его мелкими придирками. По его отчетам чувствуют они чуждую им породу и пакостят ему, как могут.

В Кастро дель Рио Сервантеса вдруг сажают в долговую тюрьму. Кто отдал подобное распоряжение, так и осталось невыясненным. Никакого обвинения ему не предъявили и через несколько дней выпустили, так ничего и не объяснив.

Ему присылают инструкции, которые невозможно понять.

От него требуют долговых расписок, он их высылает, а ему сообщают, что они утеряны, и требуют новых. Вдруг выясняется, что он должен казне четыреста талеров, и требуют немедленно погасить задолженность. Он перестает на все это реагировать и бредет дальше скорбной своей дорогой. Жалование ему выплачивают неаккуратно. Иногда ничего не платят месяцами. А жить-то надо. Вот и приходится пользоваться налоговыми деньгами, хоть это и строго запрещено. Но ведь все так поступают. Но тут уж он окончательно запутывается в долговых сетях. Теперь уже службы не бросишь. Если он это сделает, его тотчас же упекут за растрату. Неужели до самой смерти предстоит ему брести по этой мерзкой дороге?

Но Сервантес не сдается и в который уже раз пытается вкатить на гору свой сизифов камень. Он обращается в королевскую канцелярию и предлагает свою безвестную особу на какую-нибудь должность в американских колониях Испании. Ему отказывают, но он уже к этому привык и даже не особенно расстроился.

Из-за всех этих невзгод Сервантес становится угрюмым и рассеянным. Все чаще совершает он странные, необъяснимые поступки. Его друг художник Гвидо Пасеко смотрит на него с тревогой и сокрушением. Взять, к примеру, договор, заключенный им с директором севильского театра Кристобалем Осорио. Этот сеньор создал себе имя в театральном мире после того, как женился на Елене Веласкес, дочери директора мадридского театра и бывшей любовнице Лопе де Вега. Елена ужасно располнела, утратила былую красоту и находилась в состоянии тяжелой меланхолии. Сервантеса она не узнала.

Злополучный контракт был подписан Сервантесом после основательного возлияния, когда о ясности рассудка не могло быть и речи. Согласно договору, Сервантес должен был сочинить для сеньора Осорио шесть комедий. Со своей стороны сеньор Осорио обязался выплатить автору за каждую из них по пятьдесят дукатов. Правда, лишь в том случае, если при постановке окажется, что она принадлежит к лучшим пьесам, когда-либо игравшимся на театральных подмостках Испании. Этот документ не перестал нравиться Сервантесу, даже когда он протрезвел. С гордостью показал он его Гвидо Пасеко, но художник грустно сказал:

— Ты забыл, бедный мой Мигель, что я присутствовал при составлении этого странного договора. Ты был пьян и не понимал, что Осорио и его жирная супруга почти открыто смеются над тобой. «Одна из лучших» — это ведь ровным счетом ничего не значит. Кто это определит? Сам Осорио?

Ни одна из этих шести пьес так и не была написана. Но Осорио долго еще потешался над Сервантесом в театральных кругах Севильи и Мадрида.

А судьба продолжала свои козни. Сервантеса вызвали в столицу для очередного отчета. Поскольку дороги кишели грабителями, он уплатил государственные деньги банкирскому дому Фрейре-де-Лима, получив взамен вексель на его мадридский филиал. И надо же было, чтобы именно этот банкирский дом, считавшийся одним из самых надежных, вдруг обанкротился. Правда, в последний момент Сервантесу удалось получить почти все казенные деньги, но только почти. До полной суммы не хватило не так уж много — всего каких-то восьмисот талеров, но для него, бедного, как церковная мышь, это было целое состояние.

Его арестовали прямо в мастерской Гвидо и препроводили в знаменитую Королевскую тюрьму Севильи, где он должен был находиться, пока не выплатит долг.

— Ты там долго не пробудешь, Мигель. Я обещаю, — произнес, обнимая его, художник.

— Присылай мне иногда кварту-другую вина и чего-нибудь пожрать. Я слышал, что в этой тюрьме содержание ужасное, — сказал Мигель.

Королевская тюрьма находилась на окраине города вблизи крепостной стены. Огромный двор был обнесен забором из пригнанных друг к другу столбов. Во дворе находилось высокое прямоугольное здание, похожее на амбар. Это и была тюрьма. В заборе имелось трое ворот: золотые, серебряные и медные, названные так в соответствии с платой, которую слуги закона взимали с узников. Те, кто проходили через золотые ворота, пользовались наибольшими привилегиями. Они жили в одиночных камерах верхнего этажа. Серебряные ворота предназначались для узников победнее. Они содержались в довольно просторных камерах, где койки не стояли впритык друг к другу. Ну, а медные ворота были уделом бедняков без гроша за душой, и жили они в зловонных загонах по двести — триста человек в каждом.

В этой тюрьме за все надо было платить. Охрана, постоянно требовавшая мзды, обирала узников до нитки. Сервантесу платить было нечем, и он был помещен в барак первого этажа. Это было обширное помещение с маленькими окнами, тускло освещенное сальными свечами. Койки здесь стояли тюфяк к тюфяку. Вонь была жуткая, но ему, имевшему за плечами алжирский опыт, это не очень мешало.

Сервантесу еще не приходилось видеть такой гремучей человеческой смеси, как в этой тюрьме. Здесь не принимался в расчет характер совершенного преступления. Задолжавший банку купец спал бок о бок с серийным убийцей. Койка мелкого мошенника находилась рядом с койкой отцеубийцы, которого уже ждала виселица. Профессиональные шулера, фальшивомонетчики, грабители и наемные убийцы находились в постоянном общении с людьми, оказавшимися здесь волею случая. Им предстояло или доказать свою невиновность, или гнить в тюремной клоаке. Здесь не стихал шум, гогот, звучала дикая ругань. Сервантесу стоило усилий не забыть, что все эти существа — люди, созданные по образу и подобию Божьему. У каждого из них была своя история, смутная и тяжелая, как похмелье. Впрочем, здесь никого ни о чем не расспрашивали. Это было не принято. Способность ничему не удивляться считалась у заключенных высшим достоинством. В основном же это был народ угрюмый, завистливый, тщеславный, хвастливый и подозрительный.

Дверь камеры оставалась открытой, но когда Сервантес решил выйти во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха, ему преградили путь скрещенными алебардами. За право выхода надо было платить. Хуже всего, что за право умыться тоже надо было платить. Лишенный такой возможности Сервантес чувствовал себя ужасно. К тому же его донимали клопы, которых тут было великое множество.

К нему подсел коренастый человек с длинными обезьяньими руками, свидетельствовавшими о недюжинной силе.

— Сальвадоре, — представился он. — Со вчерашнего дня я раб Его Величества. — Это означало, что вчера этот человек был приговорен к каторжным работам на галерах. — А ты почему здесь?

— За долги.

— Дело житейское, — усмехнулся новый знакомый. — Я-то по крайней мере шестерых порешил. Будет, что вспомнить. А тебе не обидно, что загремел за такой пустяк в твоем-то возрасте?

— Обидно.

— А что у тебя с рукой?

— Лепанто, — неохотно произнес Сервантес.

Ему уже давно надоело рассказывать про Лепанто. Сальвадоре сразу проникся уважением к старому воину.

— Если кто тебя обидит — скажи мне.

— Я и сам могу за себя постоять, — ответил Сервантес.

Трое суток провел он в обществе клопов и всякого сброда, а на четвертые в дверях возник улыбающийся Гвидо. В руках он держал сумку с бутылками.

— Ну, как ты, Мигель?

Сервантес пожал плечами.

— Измеряю глубину лужи, в которую попал. Здесь, в этом болоте, ядовитые испарения столь утонченные, что изучить их можно лишь самому отравившись.

— Новости не очень хорошие, Мигель, — сказал Гвидо. — Дело твое приняло дурной оборот. Некий доктор Ле Пас — член совета инквизиции, курирующий интендантское ведомство, постановил, что ты должен в казну две тысячи талеров, потому что все твои долговые расписки странным образом исчезли. Это злонамеренный и бессмысленный абсурд. Я уже подал жалобу.