— Вонючий, — сказал Сервантес. — Этот мерзавец нашел все же способ со мной рассчитаться.

— Что еще за вонючий?

— Неважно. Две тысячи талеров! Это значит, что мне отсюда никогда не выбраться.

— Да ладно, Мигель. Все не так мрачно, как кажется. Что-нибудь да придумаем. А пока пошли.

Гвидо встал и жестом предложил Мигелю следовать за ним. Мигель повиновался, ни о чем не спрашивая. Гвидо провел его мимо золотых ворот на винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж. Они очутились в небольшой светлой комнате, где были стол, аккуратно застеленная кровать и туалет с душем.

— Помещение и еда оплачены на два месяца вперед, Мигель. Но ты тут столько не пробудешь. Я найду способ вытащить тебя.

— Боже мой, здесь есть вода, и я могу наконец смыть с себя всю мерзость. Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья, — сказал Сервантес.

— Я вижу, ты стал мудрее за эти три дня, — усмехнулся Гвидо, наполняя вином стаканы.

— Пожалуй, да, потому что чувствую себя сегодня не таким умным, как мне казалось трое суток назад, — сказал Сервантес.

Гвидо ушел, и Сервантес остался один. В первый раз за эти трое суток. Только теперь он почувствовал, какое это благо — одиночество и как он в нем нуждается. Заботливый Гвидо снабдил его чернилами и бумагой:

— Напиши смешной и захватывающий роман, Мигель, — сказал он уходя. — У тебя получится.

Сервантес тоже чувствовал, что получится. Напряжение, в котором он жил годами, вот-вот вызовет вспышку творческой активности. Накопленная энергия души найдет выход, как находит его кипящая вода, взрывающая стенки парового котла. Период безысходного отчаяния, творческого бессилия, унылого и томительного ожидания закончится здесь и сейчас. Он зашел в туалет освежить лицо, отразившееся в маленьком зеркале. Всмотрелся в свои черты, словно видел их впервые. На него глядел пожилой, измученный житейскими невзгодами человек. Лицо избороздили вялые складки, придавшие ему одутловатый вид. Усы, приобретшие серебристый оттенок, печально свисали вдоль основательно побелевшей бороды. Рот с зубами, сидящими не очень густо, потому что их осталось всего шесть. Лишь глаза сохранили горделивое и упрямое выражение. Ему пошел шестой десяток, а он все еще не сумел реализовать себя.

Но теперь настал его час. Он уже знает, как пользоваться чарующим задором мысли в сложной и увлекательной игре вдохновения. Его духовность, пропитанная соками уникального жизненного опыта, приправленная острой чувственностью и солью едкой иронии, созревшая под солнцем многих небес, станет катализатором готовой вырваться на свободу творческой энергии.

Итак, кто будет героем его книги? В какой-то степени он сам в облике крепкого костлявого старика, свихнувшегося на чтении рыцарских романов и решившего возродить в Испании золотой век рыцарства. По характеру своему и мировосприятию его герой будет истинным рыцарем, ценящим звание идальго превыше всего. Он, как и сам Сервантес, будет считать изобретение пороха делом низким и подлым, ведь после этого личное мужество и доблесть воина на поле брани утратили прежнее значение.

Разве не прекрасна идея отправить такого героя странствовать по свету для совершения рыцарских подвигов в эпоху, когда и о рыцарях, и о подвигах уже и думать забыли? Какими горестными приключениями будет отмечен каждый его шаг, как нелепо и гордо будет выглядеть он на своей тощей кляче, проезжая по бедным полям Манчи, где трудятся бедные крестьяне. Его герой будет непрестанно вступать в бой за справедливость, но этому трогательному сумасброду достанутся лишь колотушки, как доставались они самому Сервантесу. Разве не таким Рыцарем печального образа всю жизнь был он сам?

Правда, у героя романа будут совсем иные цели, чем у его создателя. Герой романа будет жить в прошлом, в то время как он, Сервантес, всегда жил в настоящем. Его герой будет принимать ветряные мельницы за великанов, нищие харчевни за богатые замки, погонщиков ослов за знатных кавалеров, служанок за придворных дам, Он же, Сервантес, видел в тех, кого считали великанами, — ветряные мельницы, в роскошных замках — притоны разврата, в светских дамах — простых скотниц, в знатных кавалерах — погонщиков ослов. Но, тем не менее, Сервантесу, как и его герою, доставались одни лишь побои и всевозможные бедствия.

Его книга будет не только пародией на рыцарские романы, но и прощанием с героическим прошлым Испании, столь милым его сердцу. Она станет также смелым экспериментом с непредвиденными последствиями. Рыцарский идеал он наложит, как матрицу, на современную испанскую действительность. Его герой, воплощающий рыцарскую эпоху, будет странствовать по пространству плутовского романа, где возвышенное встретится с низменным, а небесное с земным.

Но герой романа отправится путешествовать и совершать подвиги не один. Рядом с его тощей клячей будет трястись на своем ослике упитанный оруженосец, человек из народа, воплощение здорового народного духа. Рыцарь и его оруженосец будут так идеально дополнять друг друга, что как бы составят единое целое. Этот прием позволит передать чувства и мысли героя путем естественного диалога, в котором один персонаж будет пародировать речь другого, обнажая замысел автора. Двойной образ придаст всему роману непринужденную естественность.

Сервантес стал обдумывать детали будущей книги.

Представил себе бедного немолодого идальго дона Алонсо Кихану, начитавшегося рыцарских романов и на этой почве свихнувшегося. Вообразив себя странствующим рыцарем, он отправляется на поиски приключений, дабы искоренять всякого рода неправду и в борении со всевозможными опасностями стяжать себе бессмертное имя и почет.

Свою старую клячу он переименовывает в Росинанта — так звали когда-то коня самого Сервантеса, себя называет Дон Кихотом Ламанчским, деревенскую прачку с большими ступнями и выдающейся бородавкой объявляет своей прекрасной дамой Дульсинеей Тобосской, в оруженосцы берет мужика Санчо Пансу и отправляется на поиски приключений.

Сердце костлявого и взбалмошного рыцаря будет пылать любовью к человечеству. Он, впитавший в себя гуманистические идеалы, всеми силами попытается претворить их в жизнь, что обернется для него всевозможными бедами. Читатель должен чувствовать, что этот благородный безумец обладает великой душой, что его безумие неотделимо от его мудрости. У Дон Кихота благородная цель — преобразовать мир личным примером. Он будет жить в мире иллюзий. Чтобы видеть то, что существует, не надо никаких усилий. Но чтобы видеть то, что не существует в реальной жизни, нужно усилие души. Без него все иллюзорное исчезнет, а жизнь без иллюзий это жалкое прозябание.

Незаметно наступил вечер. В комнате стало темно. Он зажег свечу, взял чистый лист бумаги и начал быстро писать:

Сервантес, конечно, и не подозревал, что для его персонажа рамки книги окажутся настолько тесными, что он легким ветерком пойдет гулять по всей мировой культуре, перекочует в искусство, в философию, в поэзию и даже в фольклор.

В первой части романа много жестокости, типичной для Испании того времени, когда гордыня и надменность ценились гораздо выше, чем милосердие и доброта, а на городских площадях под восторженный рев толпы сжигали людей. Современники Сервантеса от души смеялись над жестокими сценами в первой части романа. Но пройдет время, и эти сцены начнут понимать по-иному. Героя, воспринимавшегося как шут, станут почитать как святого, ибо читатели наконец поймут, что девиз Дон Кихота — это милосердие, знамя его — красота, а весь он — пример возвышенной и бескорыстной доблести.

Но это будет потом, а пока Мигель продолжает лихорадочно писать. Наконец-то сметены все препоны, мешавшие роднику его вдохновения вырваться на свободу. Весь его жизненный опыт, все, что он узнал и пережил, воплотилось вдруг в череде образов, окруживших его пестрым роем. Его герой воплотил в себе черты и его самого, и дона Хуана Австрийского — блистательно-сумасбродного рыцаря, так и не дотянувшегося до короны, и угасающего в Эскориале монарха-затворника, одержимого величественными иллюзиями. И других удивительных людей, растворившихся в его герое и оставшихся невидимыми для читателя. Его книга будет иметь столько подтекстов, что их хватило бы и на десять романов. Ну, а что касается лицевой стороны, так это просто веселая пародия на рыцарские романы. Кто распознает в его идальго мятущийся дух Испании, ищущий добро и справедливость в прошлом, раз этого нет в настоящем? Текст его романа неотделим от смысла, как сирень от запаха. А когда читатель это поймет и поймет ли вообще — не столь уж существенно.