- Ты права. – Соглашается она, и я совсем не знаю, говорит она это искренне или нет.

- Ну, видишь, как все хорошо! Тем более нам уже не 16 лет, чтобы заниматься этим. Можно назвать это минутной слабостью…

- … да, минутной слабостью. Только минута что-то затянулась…

- Ты полагаешь? – Поднимаю одну бровь я и вопросительно смотрю на нее.

- Думаю, да. Она вот-вот закончится… – Протягивает она и тянется к моим губам.

Затем целует меня. Коротко, но со всей нежностью, и минутная слабость заканчивается.

- Закончилась?

- Угу. – Кивает она и отстраняется. – Я буду рожать.

- Рожай, – вторю я. – Когда ты скажешь Паше?

- Скоро. – Говорит она и я вспоминаю о Ване, который всегда говорил одно и тоже. – Я думаю, он пока не готов, хотя нельзя же постоянно жить в розовых очках!

- Расскажи ему, рано или поздно он все равно узнает.

- Я знаю-знаю, расскажу, чуть позже… Спасибо тебе.

- Было бы за что. – Улыбаюсь я и тяжело вздыхаю.

Никто из этих гримеров, организаторов и стилистов не смог бы так искусно изобразить безразличие, как я. Им бы поучиться.

- Ладно, я пойду.

- Куда? – Совсем перестала соображать я.

- Домой. Меня Паша ждет, я сказала, что заскочу в магазин. – Улыбается она мне и что-то внутри меня сжимается.

Она беременна. Она будет рожать. Она предала меня… И дома ее ждет Паша…

- В магазин…, – растеряно повторяю я, будто пробую на вкус, пытаюсь до конца осмыслить. – Да, хорошо, я провожу тебя.

Она предала меня, – вертится у меня в голове, пока она одевается. Она предала меня, – вертится у меня в голове, когда входная дверь моей квартиры захлопывается. Она предала меня и ушла. И я совсем не злюсь, у меня попусту нет сил на это. Я не могу ненавидеть ее – и это еще больше расстраивает меня.

Так идут дни за днями, целыми сутками съемки. И снова какое-то чувство внутри неизбежности. Юля родит – и это неизбежно. Ваня не будет записывать альбом, он не хочет работать с нами – и это неизбежно. Мы уйдем от него, рано или поздно, но уйдем – и это неизбежно. Не так давно в «Поднебесную» приехала некая певица (псевдопевица с замашками на миллион) NATO, Ваня усердно старался наладить что-то с песнями, альбомом и тут явилось это чудо! Она должна была учить нас петь, очень мило с его стороны, очень мило со стороны псевдопевицы. Однако, интригующий нюанс в реалети-шоу, хоть что-то радовало.

- Надо спеть. – Спокойно сказал Ваня после прослушивания песни «Черджовон», обернувшись ко мне.

- Издеваешься? – Я усмехнулась и скорчилась. – Ты же знаешь, это не мой репертуар. Я люблю «Полчаса», «Ничью»…

- Ну, не твое, так не твое. – Псевдоустало вздохнул он и вышел из помещения вместе с псевдопевицей.

Не очень-то он и расстроился.

- Надо спеть. – Снова спокойно сказал Ваня, теперь уже Юльке.

- Что? – Переспросила она. – Не… не, Вань.

Ее мысли занимали совсем другие дела. Ее будущие роды. И как рассказать об этом Паше. О Шаповалове она уже мало беспокоилась. Да и он не отличался завидным беспокойством и нервотрепкой.

Весь мир любил нас и ждал второго альбома, а Ваня в это время ходил с псевдопевицей и лениво предлагал спеть нам «Черджовон» – восточную песню в западной аранжировке. Забавно, но не более того. Просто ему нужно бросить курить. Об этом ему говорила еще Кипер, пока она была с нами. Пока он не скурил всю свою адекватность. Пока она была с нами… с ним… Ленка. Но об этом предпочитают молчать. Все, даже я.

Ваня не считал необходимым объяснять замыслы песен, ему было лень. Ему было намного важней и интересней наблюдать за новыми, молодыми артистами, которые так отчаянно вгрызались в глотки друг друга. Как собаки. Как доберманы, например. И мистер-наркоман-Иван с блаженной улыбкой наблюдал за этим. Я давно знала, что его увлекают собачьи бои, но не настолько, чтобы забыть о нас. По крайней мере, это нечестно! Он совсем отстранился от нас, погружаясь в раздумья.

- Прошлого нет… и будущего тоже нет, – говорил он, потерявшись в собственном настоящем.

И мне становилось его жалко. Так же жалко, как ему умершую собаку на бойнях. Тогда зачем он смотрит на это? Наблюдает. И при этом дико возбуждается. Его возбуждали не только бои, но и женщины, которые курили его самокрутки, детская порнография, слишком глубокие мысли псевдофилософов, которые так же, как и сам Ваня, терялись в своих теориях, его возбуждали некоторые картинки из приторно известного журнала Плейбой (иногда Максим), а еще некоторые проститутки на улицах Лос-Анджелеса (зря время он не терял, но такие девицы были практически исключением из всего списка).

Операторы лихорадочно вращал камеру у лица Вани, однако ее объектив не мог передать мыслей Шаповалова, именно поэтому он – наш гений, потерялся для всех зрителей «Поднебесной». Потерялся, пропал…

Ваня совсем изменился за все эти года, и возможно в этом виноваты наркотики. А что еще сводил людей с ума? Слава, беспомощность, чувство Божества (Ваня иногда страдал этим, но потом все же понял, что это бестолковая вещь), любовь и еще раз любовь, наркотики, секс, гениальность. И вкупе с этим он много-много-много курил, он сходил с ума. По-настоящему. Его речь становилась все более непонятной, мысли нечетки, а идеи все более сумасшедшими. И в этом случае идеи сумасшедших не побеждали.

И теперь, никто не мог объяснить каналу, что долгожданное шоу, не успев начаться, закончилось, а его предчувствие о неизбежном конце, так необходимой каждому режиссеру, стало сбываться. В результате, то, что должно было стать предисловием – закончилось эпилогом в нашей истории. И никто бы не подумал (и не смел подумать о том), что наша история затухнет, так и не успев начаться. Почти не успев.

- Ну будут они петь этот первый альбом. Второго-то у них все равно не будет. Уже никогда! – Помню, кто-то сказал это в «Поднебесной», в этом священном месте, и моих надежд совсем не осталось.

-Вань, ты собираешься записывать второй альбом? – Спрашивал кто-то у него.

- Нет.

Тот засмеялся. И Ваня тоже.

- Как нет? Почему?

- Так – нет. Зачем?

- Зачем тогда это шоу?

- Пусть будет. – Махнул рукой Шаповалов и снова засмеялся, откинувшись на спинку дивана.

- Мы не хотим с ним работать! – В последний вечер сказала Юля за нас обеих.

И мы рванули вниз на лифте. В пропасть, в обрыв.

- Без Вани они не повторят этого успеха. Другому продюсеру бессмысленно в них вкладывать… Те «Тату» уже выросли, на них даже юбки и блузки не оденешь, их уже не заставишь целоваться, какой смысл придумывать что-то новое, для готовой, потерявшей срок годности, марки? Какой смысл придумывать что-то новое для «чужих детей»? – Двинул кто-то монолог в студии, когда мы уже оборвались вниз на лифте.

И все показалось настолько обреченным, что даже народ перестал зажигать огни в «Поднебесной», все сидели в темноте и курили. Молча курили, изредка они разговаривали о чем-то непонятном, наверняка не понимая друг друга. «А в космосе сквозняки, короткие праздники»… И все стало так угнетать. Угнетало больше всего то, что пришла пора уходить от «папули», бросить его, как и «мамулю» и остаться сиротам. Вдвоем. И неизвестно, что будет дальше. Это больше всего пугало. Я уверена, что слов, чтобы описать мое состояние, просто напросто нет. Ни одного. Это был какой-то страх, пронзивший всю душу, страх, сковавший руки и ног, страх, от которого я переставала дышать. Это была ужасная нервотрепка, головная боль и чувство обреченности. Да, именно чувство обреченности, потерянности. И хотелось скулить, выть, плакать, истерить. «Это сон, я проснусь и все будет хорошо. – Уверяла я себя и сама не верила своим словам. – Ваня одумается и вернется за нами». Но Ваня не одумался, он не мог одуматься по определению. От такого количества травы не одумываются. И он не исключение. И мне оставалось только сходить с ума, так же, как сходил с ума он. Мне оставалось бояться, плакать, вспоминать о том, каким он был, каким было все. Как я впервые появилась на этом, мать его, прослушивании. Шаповалов тогда даже костюм напялил. Фиолетовый. И не дольче габановский, и не прадовский, и даже не армани. Да какой там армани, когда у него за душой не было и гроша. Он сидел и изучал меня глазами, улыбался мне и уже тогда, в его (еще не укуренных травой) глазах, я увидела надежду. С того самого дня, он вселил в мое маленькое тельце надежду на светлое будущее и я уже тогда верила ему и, отказываясь от куска сахара в зубах (что было очень странно), бежала за ним, куда он пожелает. А теперь его нет. И уже никогда не будет рядом. И это убийственно больно, это буквально разрывало меня изнутри. Хотя с другой стороны я понимала, что работать с ним у нас уже не получится. Так же, как и не получится носить клетчатые юбки и кристально-белые блузки, так же, как не получится целоваться. И ничего не будет. Ничего…