Я и не заметила, как быстро скурила ее. Досадливо кинув взгляд на бычок, я быстро потушила его и выбросила с балкона. Затем снова вернулась к Волковой и легла рядом. Надо попробовать заснуть…

Концерт начался. И снова одни и те же эмоции. Одни и те же песни.

«Супер! Отлично! Давайте больше мобильных телефонов», – кричит Волкова в микрофон, – «Песня называется ‘Gomenasai’, что в переводе означает ’извини’, мы посвятили эту песню Японии, японским поклонникам… почему… почему Gomenasai… не знаю..»

«Потому что мы сегодня поем ее вам, поэтому Gomenasai», – быстро говорю я.

Начинается мелодия, я настроена сегодня романтично, но грустно.

«Все-таки мне светит это фонарь прям в лоб…», – Юлька загораживается рукой от пушки.

«Он тебе не только в рот светит, хочешь я тебе секрет открою?!», – я смеюсь, оборачиваясь к ней.

«В лоб! В рот, че ты мне? Не в рот! Че ты пошлая?!», – она оборачивается ко мне, крутя у виска пальцем.

«Ты сказала в рот светит!»

«В лоб!!!», – она возмущается.

И я вот –вот засмеюсь.

«А-а-а в лоб», – не сдерживаюсь и начинаю смеяться.

Вот-вот нужно начать петь.

И перед той секундой, когда нужно начать петь, она неожиданно говорит:

«И в рот очень многие светят».

Все, это полный Але-с. Мне кажется, что я сейчас взорвусь от смеха.

Никто так и не вступил. Не вступила петь я. Все мои попытке начать петь прерываются моим же смехом.

«Я не могу!», – сквозь смех и слезы, выдавливаю я. Но все же начала петь. Романтическое настроение улетучилось, всю песню я думала над словами Юльки и улыбалась. За все это время мы даже не подошли друг к другу. Только в конце второго куплета, перед проигрышем она неожиданно выпалила: «Мое сердце разбито». И мы на секунду пересекаемся взглядами.

«Че-то телефончики погасли», – замечаю я, глядя в зал.

Песня так и заканчивается, не предвещая ничего романтического. Мы даже ни разу не взялись за руки, мы даже ни разу не посмотрели друг на друга. А если и получилось, что раз, другой мы стояли рядом, то только на расстоянии вытянутой руки. Даже странно.

«Знаете, что такое sacrifice?», – спрашивает Волкова стандартный вопрос.

«Знают, раз что-то говорят», – наперебой говорю я Юльке.

«Это означает жертва… Кто-то, значит, хорошо знает английский язык… вы все знаете слова, все понимаете…», – она подходит к фанаткам, – «Девчонки, я с вами, Лена с вами, мы с вами! Не плачьте, не переживайте…».

После ее слов мое сердце сжимается. Это напоминает мне далекий 2003, когда все ревели, все сходили с ума, когда весь мир валялся присмиренный у наших ног. А теперь все, что нам оставалось – выступать в небольших клубах России и Украины, и мало кто уже рвет волосы на голове, мало кто носит юбки и блузки, майки с надписью «хуй войне», только во время песни «Я сошла с ума» все по-прежнему рвут свои глотки.

Теперь все проще, на этой песни она рядом, она даже иногда касается меня. Что-то странное с ней происходит…

Но едва наступает время, чуть ли не самой романтической песни за все выступление, она снова кажется мне отрешенной, невыносимо грустной. Не дождавшись моих глаз в ее глазах, она садится прямо у края сцены по-турецки, и задумчиво вглядывается в толпу. Наверное, думает о чем-нибудь.

«Ты знаешь меня, я все променяю, любые отдам мечты», – пою я, и искоса вижу, как ее губы шевелятся, повторяя эти слова.

Она медленно раскачивается из стороны в сторону, иногда поворачиваясь ко мне, едва задевая меня взглядом.

«Только ты знаешь я, очень хочу тебя, я ведь теперь – ничья», – она поет низким, ностальгическим голосом, смотря на фанатов – не на меня. Допев последнее слово, она обращает взгляд в пол, будто боится чего-то… как будто прячет от всех свои глаза, свои слезы…

«..Слушайте, вы все знаете эту песню по любому, она с первого альбома…», – расхаживает она по сцене, будто не может найти себе места. В итоге идет к краю сцены.

«Опять пошла…»

«Дай я сяду»

«…В люди», – смешок.

Слышу восторженные крики фанатов, мягкие ноты фортепиано. Глаза сомкнуты, главное, не забыть, как дышать…

«Зареветь, убежать или дверь на замок», – ее губы повторяют эти слова, я подхожу ближе к краю.

«Каждый сам, каждый сам, полчаса…», – мы проходим мимо друг друга, едва не задев руками.

Даже в самом конце песни, когда мы стоим рядом, она не трогает меня. Странно все так…

В следующие песни Волкова уже успела раздеться. Еще бы… перед самым громким хитом становится жарко.

Начинается фонограмма, и она даже хватает меня за руку, на удивление мне.

«Я сошла с ума, я сошла с ума, мне нужна она, мне нужна…», – поем мы.

«Я не верю, что вы не знаете эту песню!», – подбадривает публику Юля, – «Пойте!»

«Меня полностью нет, абсолютно вс…», – она резко одергивает мою руку и держит в своей, чтобы я не пела, а пел зал.

Не люблю я так. Все же даю ей право сделать так, но выдергиваю свою руку.

Проигрыш тоже остался незаметным, серым, чуть ли не как весь концерт. Мы прошли мимо друг друга, даже не взглянув.

А потом скудное прощание. Странное что-то происходит…

Екатеринбург 2.11.2006 год.

Прошло еще полмесяца. Наступил ноябрь, и я совсем замерзла стоять на балконе, затягиваясь сигаретой. Почему-то с Юлькой не очень ладилось все, все было вроде бы как обычно, но что-то изменилось. Это я точно знала, когда смотрела в ее холодные глаза, и понимала, что она не хочет сталкиваться с моим взглядом. Странная она, холодная, неприступная – теплая по ночам, переполненная нежностью, лисёнок. Мы несколько раз пытались поговорить об этом, точнее сказать, я пыталась поговорить, но ничего не выходило. По крайней мере, она всегда ловко разворачивала разговор в другую сторону, уходила от темы, смеялась, чтобы никто не знал, что у нее на душе. Какую боль она таит там. Ведь лисёнок слишком хитрое животное, чтобы так вот сдаться. «Что происходит?», – несколько дней назад спросила я у нее, перед тем, как уснуть. «Ничего не происходит», – ответила она мне, так и не открыв глаза, в них таится что-то, что мне ненужно знать, чего она боится. «О чем ты думаешь?», – после получасового молчания, в попытках заснуть, снова спрашиваю ее я. Она, почти неколебимо (или я этого не заметила?), также не в силах заснуть, думая о чем-то, ответила мне: «Ты открыла мне глаза. Теперь я смотрю на многое по-другому…», и я будто понимаю, о чем она говорит. Мое сердце стремительно мчится к горлу, охватывая все тело волнением, в закрытых плотно глазах застряли не прошенные слезы. «Скажи мне, чего ты так боишься?», – полушепотом, со страхом в голосе, с дрожащими словами, задаю самый нерешительный вопрос я. И мне так же страшно получить на него ответ, я хочу зажать себе уши, но не делаю этого: «Того, что неизбежно в нашем случае…». Неужели ее голос и в правду так же дрожит, как и мой? Она ответила не сразу, с придыханием, спустя минут пять, может, обдумывая ответ!? Но мне совсем не важно. Она ответила… и мое сердце рухнуло в пятки, которые пугливо задрожали вместе со всем телом. В этом чертовом номере, каких было сотни, на этих накрахмаленных белых покрывалах, которых были тысячи, мы лежали рядом друг с другом, и слушали поочередные прерывистые вздохи друг друга, каких было миллионы. И кроме этого – не слышали ничего. На секунду мне показалось, что от этой угнетающей тишины, у меня зазвенело в ушах, но нет… Даже звук тикающих часов или капель из фильтра, показался бы мне более приятным. Не знаю почему, но я готова была расплакаться. И ничего больше не делать. Решив хоть как-то вернуться к реальности, убедиться, что я не сплю, я разомкнула ресницы. Ветер проворно ворвался через приоткрытую форточку, я поежилась. Она ждала моего ответа. Я знала об этом, и я не спала. «Я тоже этого боюсь», – отвечаю я, когда чувствую, что могу говорить. «Неудивительно!», – не понимаю ее… то ли иронизирует, то ли насмехается, то ли сочувствует… «Зато меня удивляешь ты!», – я более чем откровенна. Пусть знает, что я думаю. Хотя вряд ли от этого что-то изменится…