- Ты чего не спишь? – тут же захлопываю я свой дневник и поворачиваюсь к ней лицом.

Она, как никто другой, умел прерывать романтические, умиротворенные моменты, полные трепета и надежд, она даже переплюнула Ваню и Ленчика, даже сам Борис не мог соревноваться с ней. Даже Борис. Он как никто умел выбирать подходящие моменты, чтобы нарушить гармонию нашего с Юлькой мира. Нашего с Юлькой – не его. Он всегда мог найти нужную секунду, чтобы разорвать наши объятия, наши цепляющиеся друг за друга руки, иногда мне казалось, что он не хотел, чтобы мы любили друг друга. Но такого не могло было быть по определению. Так или иначе, в наших сердцах остались те моменты жизни, которые не исчезнут никогда. Никогда в жизни он не сможет стереть, забрать, своровать, одолжить, попросить забыть эти моменты. Ведь они так же бесценны, как и картина «Джоконда» Леонардо да Винчи, как «Черный квадрат» Малевича, как собор Парижской Богоматери, как собор Святой Софии, как Византийский храм Святой Софии, как Колизей, как Парфенон – есть много похожих вещей, которые, так или иначе, незаменимы. Так же, как и наши воспоминания.

Наверное, она не заметила моего маневра и стыдливо прячущуюся за спину тетрадь или сделала вид, что не заметила, во всяком случае, девчонка не сдвинулась с места и, потирая руками лицо, ответила:

- Не могу че-то заснуть, – бормочет та, в то время как я откладываю свой стыдливый дневник куда-то назад, – не могу заснуть… что ты тут делаешь?

- Да ничего, – может мне все-таки удастся обвести ее вокруг пальца? – Просто сижу.

- Да ладно, что? – она не так проста, она не глупа. Совсем не глупа, не то что я – блондинистая овца, не то что я со своим стыдливым дневником, где несмело и девственно покоятся мои мысли, в самой глубине, в самых потаенных страничках можно найти что-то смелое, но ей об этом никогда не узнать, – Это секрет? У тебя от меня есть секреты? – она знала, что спросить, улыбаясь мне улыбкой строптивой овцы, хотя овцой она совсем не выглядела.

Разве что овцой в волчьей шкуре. Если только так, но не иначе.

- Дневник пишу, – неизвестно почему я продаю ей свои откровения с потрохами, глупая блондинистая овца способна только на это. На это беспомощное, притихшее заявление, которое сможет разрушить даже ее ухмылка, даже ее задиристый, игривый смех, даже ее ледовые глаза, даже ее подрагивающий от интереса подбородок. И мне ничего не остается, кроме того, как продать ей свои откровения, в конце концов, я всего лишь говорю ей о том, что делаю здесь.

- О, дай почитать! – она не так глупа, не так наивна, она прекрасно знает, что нужно сказать и что ответить на мой пристыженный скромным, потаенным дневником, ответ. Она знает все, что знаю я, и даже больше. Но это ведь не повод…

- Ты же знаешь… – я делаю слабую попытку противиться ей, прекрасно зная, что сегодня она не настойчива. Всего лишь просит, – Ты же знаешь, зачем тогда просишь?

- Знаю, ты не даешь его никому читать, – улыбаясь, она продает мне мои же секреты без зазрений совести.

Улыбаясь, она просит меня не сердиться, но в глубине души я знаю – это еще не конец, она не отступает. Ведь ей, как никому, хочется прочитать все, что я пишу. Узнать о том, как я люблю ее. Прочитать записи, которые останутся только записями, из них не напишут книгу, из них никогда не процитируют меня. А рукописи, к великому моему сожалению, не горят! То-то тебе, глупая податливая овца! Например, ей бы было очень интересно почитать мои впечатления после концерта в Японии в 2003, после нашей первой ночи. Я знаю, что она отдала бы все, лишь бы прочесть это, лишь бы почитать мои самые сокровенные мысли и желания в этом дневнике.

- Да.

- Но я же не все, – она коротка, но не холодна со мной, она все еще миролюбиво улыбается, зная, что я таю под ее натиском.

И никакие чертовы дневники тут не причем. А все потому что я – глупая блондинистая овца, блеющая от ее самоуверенного подбородка, самоуверенных скул, самоуверенных глаз и наглых, как никогда, самоуверенных губ, – Я же не все, Ленок, это же я… Юля!

- Не все, – потоптавшись в глубине своего рта, мой язык все же произнес это, будто пробуя фразу на вкус. Странную, кисло-сладкую, с разными приправами и неведомыми ингредиентами, с тем, что положено испробовать только мне. Только ей.

- Так что? – она не сдается, и ее язык тоже. Такие, как она, не сдаются, и эти блюда для нее раз плюнуть, для таких, как она, готовят еще оригинальней. Ну куда же мне до нее? Глупой блондинистой овце…

- Не, – я отрицательно киваю головой, уверенно наблюдая за дерзкими кудрями, – Нет, Юль, я не могу.

- А когда-нибудь? – она никогда не оставляет мне выбора…

- Когда-нибудь дам, – я никогда не оставляю себе выбора, беспробудно повинуясь ее бархатному, убаюкивающему голосу.

- Честно? – шепчут ее губы моему подбородку, застывая около него.

- Наверное, – шепчут мои губы, боязненно пятясь назад, инстинктивно прикрыв глаза, инстинктивно поджав ноги, поджав хвост, забившись в дальний темный угол.

- Может, все-таки спать? – видя мои колебания, она отступает и уступает место податливой овце, глупой и блондинистой, разрешая ей дышать, разрешая любить себя, – Уже поздно, завтра трудный день. Давай пойдем спать?

А что мне еще остается? И я, с замиранием предательского сердца, продолжаю любить ее, наблюдая за тем, как ее спекшиеся губы отстраняются от моего трусливого подбородка, наблюдая, как ее глаза нежно скользят по моему лицу, как ее пальцы невидимо касаются очертания моих скул, щек, губ, заставляя их снова и снова пятиться назад. А что мне еще остается делать? Как любить ее…

- Да, сейчас, – я быстро киваю ей головой, убегая от ее губ, стремясь убежать взглядом туда, где нет ее.

- Я жду тебя.

- Да, – выдыхаю я, глядя на ее удаляющуюся спокойную спину, – Я скоро буду.

Теперь я смело могу считать себя героем, а все потому, что дружить, когда любишь – настоящий подвиг. Хотя я не могу точно назвать это любовью, это острое, пограничное и опасное чувство. Как по лезвию ножа. Это тонкая, почти смертельная грань, между дружбой и запретной любовью. Иного определения для этой головной боли я не могу найти. Иногда мне кажется, что Юлька тоже страдает этим. Странно, но я не вижу другого выхода из нашей ситуации, кроме как этой недолюбви, передружбы и постоянной головной боли. И всегда в голове один и тот же вопрос: «Ну и как эта херня называется? Ну и как мне от этого избавится?». За последнее время я настолько запуталась в своих чувствах, что просто и тупо боюсь сорваться, окончательно потонув в своих проблемах. А мои проблемы, как известно, никого не волнуют. Только ночью я могу забыть обо всем, хотя это чувство любви обостряется еще сильнее, просто нужно успеть заснуть, не рассказав об этой головной боли Волковой.

Волкова лежит со мной рядом, накрывшись теплым одеялом, и терпеливо молчит, пока меня не накроет ностальгией и я не смогу позволить себе поговорить о чем-то. Обычно такие разговоры не касались древнегреческих философов, размножения растений, картин 19 века, великих летчиков, мировой войны, пробок в Москве, ее собаки и многого другого. Обычно такие разговоры имели пространственный, почти бесполезный характер, который так любил наш Ваня, которого больше нет. И его пространственных разговоров тоже нет. Только наши псевдосумасшедшие мысли и их продолжения. Сегодня она была еще терпеливей, чем обычно, и спустя полчаса могла смело ликовать.

- Как ты думаешь, кто мы? – начала я и сама же в первую секунду испугалась своего вопроса.

Это соскочила с моего языка случайно, будто огромная ледяная глыба разбилась об Титаник – неожиданно, смертельно. Я сама же испугалась, и этот ужас сковал мое горло. Немой крик стоял в моих глазах, которые удивленно расширились и уставились на Юльку. Она молча наблюдала за мной с таким же ужасом в глазах.

- Кто мы? – тихо повторяет она, пробуя новую фразу, новое блюдо с примитивными специями от меня, – Наверное…