- Я так и понял… – Промямлил он, не привыкший, по всей видимости, к таким картинам, с нами в главной роли.

- А твоя статья – полное говно. – Вставила свое слово Волкова.

- Она не моя.

- Да похер, она – говно. – Еще раз повторилась моя девочка. – Пошли, Лен.

Из кабинки мы вышли абсолютно серьезными, но едва сели на свои места – нас прорвало от смеха.

- Ты видела его лицо? – Гоготала Волкова, прикрывая рот. – Видела? Я боялась, что он упадет от неожиданности.

- Нельзя так людей шокировать!

- Нельзя, он сам себя шокировал! – Верещала она, хватаясь за край моего свитера. – Теперь он подумает, что это правда.

- Боря умный, он не подумает…

- А по-моему уже подумал! Нет, ну надо же. В такой-то момент подловить, это нужно быть мастером!

- Он успокоится. – Улыбнулась я ей. – Вот увидишь, просто, он не Ваня, и не привык такое наблюдать.

- Мы бы ему еще не такое показали. – Присвистывает она и начинает мечтать…

Мне остается только наблюдать за ее спокойным, беззаботным выражением лица, прикрытыми ресницами, за губами, уголки которых потянулись вверх. Мечтает все, фантазерка…

====== 59 ======

Иногда я искренне не понимаю – зачем мне все это?

И я молчу, долго и упорно молчу, обдумывая ответ на свой вопрос. Ответ самой же себе. Я стараюсь найти оправдания, причины, для чего все это мне нужно. Я ищу их часами, днями, неделями, месяцами, но сейчас прошли уже года. А ответа у меня так и не появилось. Наверное, только обреченность может сойти за оправдание моего молчания. Оправдываться перед самой собой – такая глупость.

Иногда я не понимаю – зачем я здесь?

Я спрашиваю себя об этом, сидя на каких-то переговорах во Франции, где ничего не понимаю из их речи. Я спрашиваю себя об этом во время того, как после аэропорта в Германии мы едем в какой-то русский ресторан. Я спрашиваю себя об этом во время выступления на какой-то премии, которая мне даром не нужна. Я совсем не понимаю – зачем я здесь?

Прошло столько лет, а ничего не изменилось. Изменилось – все.

Она никогда не любила меня и вряд ли бы полюбила, если бы не 2006 год. Если бы не ностальгия. Ностальгия – именно та причина, которую я привязываю к ней, когда она ведет себя так, будто любит меня. И «будто» – это самое точное определение, которое я могла бы дать ей. «Знаешь, я теряю свободу, когда теряю тебя», – сказала как-то я ей, совсем по глупости, забыв об осторожности и о том, что любить сильней от этого она меня не станет. Всему свое время и место в жизни.

Странно, а я ведь и вправду соскучилась. Разве такое могло случиться? Наверное, да. Это ведь я, а я – не ты. Ты никогда не жила прошлым, бесспорно держась за Ванькину фразу, бесспорно держась за его привычки, и ты, собственно как и он, жила только настоящим. Было ли это хорошо – судить не мне, но единственное, что не давало мне покоя, так это то, что ты никогда и ни о чем не думала, то, что было в прошлом, и ты никогда бы не смогла скучать. Такие глупые и банальные вещи ужасно расстраивали меня.

Вряд ли она могла любить меня, даже когда-нибудь, временами, пусть совсем недолго, но любить. Хотя смогла бы, если бы захотела. Но видимо, это было не в ее правилах, не в ее желаниях и стремлениях. Любила ее я, и это было более чем очевидно. Ведь если судить по определению Вани, любить – это отдавать больше, чем принимать. А разве я хоть раз в жизни брала у нее больше, чем отдавала?

Но еще больше меня удивляет то, что она со мной.

До сих пор. Это говорит о многом. Меня удивляет то, что она по-прежнему обнимает меня, может она просто хочет чувствовать себя любимой? Кто, как не я может проявить это. Странно, что она еще со мной, и совсем не странно, что я с ней. Прошло уже больше полугода с тех пор, как начался наш промо-тур заграницей. Теперь концерты начались и в России с Украиной. Наконец-таки мы увидим и наших, родных фанатов. Зарубеж – это хорошо, но важно не забывать и о том, где тебя изначально полюбили, где хватались за края твоих юбок и пускали слюни на мокрые блузки.

Концерты – это всего лишь формальности, нюансы в наших отношениях, где позволено практически все. Концерты – это всего лишь предлог быть к ней ближе, чувствовать ее любовь, ее привязку к себе, ее зависимость от себя, чувствовать себя нужной, чувствовать себя любимой. И хотя бы на это время я становилась абсолютно счастливой. Я любила ее и вне сцены, как и она меня, любила душой, и никакой физиологии в этом не было. И не могло было быть, после всего урагана наших отношений за эти 7 лет, после смятых простыней и тел друг друга, после изучения родинок и подсчетов веснушек, после теплого, мирного утреннего дыхания в шею, после наших посиделок на крыше Ваниного дома, после того, как мы выглянули из часов Поднебесной, после чаепития у нее, у меня, где угодно, после того, как мы искренне полюбили друг друга, привыкли к присутствию друг друга в жизни.

«Знаешь, а я ведь и вправду могла бы влюбиться в нее, если еще не сделала этого. Но и в это меня угораздило вляпаться. Странно, что до сих пор я не могу никому в этом признаться, разве что тебе – мой дорогой дневник. По крайней мере, я перестала врать себе и слепо уверять себя в том, что это пройдет, что это самовнушение, что это всего лишь привычка, что это, в конце концов, приказ Вани – любить ее. Но все ведь не так? Да кто теперь меня поймет? Кроме тебя, да меня. Ты-то понятно – промолчишь, тебе вообще все равно. Себе я перестала врать, хотя не думаю, что смогу понять саму же себя, но это не так важно, главное – я перестала врать себе. А остальные? А какое остальным дело? Они не поймут меня, в этом я полностью и абсолютно уверена. Рассказать об этом родителям, поделиться переживаниями? Чтобы мама схватилась за сердце и со слезами на глазах смотрела на меня? Чтобы она повторила свою старую опаску «Смотри не заиграйся», в итоге она сказала бы одно – «Вы все равно не можете быть вместе», и она бы была права. Черт возьми! Вот хрень, она и правда была бы права, но это ведь можно было бы тоже отнести к нюансам? Сказать об этом Боре? А какое ему дело? Кто он вообще такой? Он даже не Ваня, да и я не доверяю ему больше, чем Ване. Боря – это Боря, человек считающий деньги и никогда не веривший в историю двух лесбиянок. Помню его старые высказывания про нас с Юлькой, когда мы только начинали петь: «Ну что? Как дела у вас? Все еще лесбиянитесь? Ну что ж, главное, чтобы прибыльно было. Все на продажу, людей не ебет, что у вас там, на душе!», и он был прав. Вот хрень! Но даже это я могла бы отнести к нюансам при огромном желании, непременно смогла бы. И, в конце концов, сказать об этом Юльке? Эта мысль, в отличие от остальных, заставляет меня мелко трястись, волноваться, эта мысль заставляет меня перечеркнуть все. А я так боюсь всего нового, я боюсь оставлять прошлое, менять все вокруг. Ведь даже если бы я сказала, в любом случае все бы поменялось. Ответила бы она мне взаимностью или нет, – все бы поменялось. Сказать Юльке об этом не представлялось возможным, это было за гранью реальности, за гранью моего понимания и моей смелости. Сказать ей означало бы отдаться ей без остатка, и так и остаться ее тайной поклонницей, которая восхищенно наблюдает за своей любимицей, ловит ее фразы губами, ее дыхание несмелым подбородком, ее руки своей шеей. И больше всего моя шея боится ее рук, тех, которым ничего не стоит передавить все дыхательные пути, пережать мое белоснежное горло и спокойно, с ледяным взглядом, дать мне умереть. Сложить лапки и умереть. Не думаю, что она смогла бы понять меня, искренне понять. Даже несмотря на то, что я – всего лишь отражение ее. Потому что это всего лишь метафора, – как сказал бы Ваня. Жаль, что он не видит меня сейчас, жаль, что он не читает мои мысли. Вот хрень! А может… может и вправду рассказать все ему? Ему – не так сложно, и я знаю, что он поймет. Меня волнует лишь одно – от его травы соображает он туго. Это единственное, что меня напрягает. Черт! Черт бы побрал мои мысли! Я так и никогда не смогу рассказать ей обо всем. Она не поняла бы меня. И она бы никогда не смогла полюбить меня так же, как я ее! Она идет…»