Старуха вздохнула и зевнула:

— Ты посиди с ним чуток, а я полежу немного в соседней комнате.

Мать паренька приехала за полночь.

— Что ж я, дура, в город тебя не отпустила, — запричитала с порога. — Глядишь, и был бы жив, сыночек мой ненаглядный. Проклятое, проклятое место!

Жить в посёлке, где бродит дух какого-то злобного барина, представлялось Нине малоприятной перспективой, хотя к суевериям она относилась не иначе, как к выдумкам старушек.

В Чёрную собаку одни верили, другие — нет, а вот медведей боялись все. Собака ни на кого не нападала, а то, что после встречи с ней в поселке случалась беда, могло быть и совпадением. А медведь, хозяин тайги, верная угроза. И не усомнится никто в существовании косолапого, и к встрече с ним готов разве что какой-нибудь отчаянный охотник, да и тот пойдет на медведя не один, а с друзьями…

21

… В хате лениво курила, развалившись на разобранной кровати, женщина лет сорока.

По-видимому, с утра она ещё даже не причесалась, хотя солнце уже взобралось на косматые вечнозелёные вершины.

По всей комнате были небрежно забыты не на своём месте вещи.

Халат на хозяйке в мелкий цветочек местами протёрся и уже явно нуждался в штопке.

Заспанными глазами она лениво обвела комнату, словно пыталась угадать, какое впечатление на приезжую произвело её жилище.

В комнате было накурено и грязно.

На полу у составленный в ряд закопчённых чугунов копошилась девочка лет восьми с двумя длинными чёрными косами.

— Вот так вот и живём, — с философским видом изрекла женщина небрежно, даже презрительно добавила. — Не жалуемся.

У стены загремели чугуны. Что-то уронила девочка лет шести.

— Вика! — прикрикнула на девочку мать. — Иди на улицу погуляй.

Дочь была смуглая и черноглазая — в отца-азербайджанца, бодрого не по годам. Не смотря на возрастное превосходство над женой, разница в двадцать лет, не спасала его от её скалки.

День в доме начинался всегда одинаково.

Утром раньше всех вставал Самагадан. Громко зевая, хозяин плёлся растапливать печь. По мере того, как хата наполнялась теплом, треском сухих дров и березово-еловым ароматом, Самагадан становился всё бодрее и деловитее.

С выражением сосредоточенности на лице хозяин брался за подойник и шел к пятнистой Зорьке. Возвращался с тёплым молоком, пахнущим травами, и узелком яиц.

Самагадан разливал молоко по банкам и разбивал на большой сковороде двенадцать яиц.

Глазки-желтки загустевали с шипением, и изба наполнялась аппетитным запахом яичницы.

К тому времени, как Самагадан заканчивал все утренние дела по хозяйству, Марья ещё посапывала во сне, разметав по подушке волосы.

Самагадан ставил сковородку на стол, на насколько секунд застывал в нерешительности над женой и, наконец, принимался осторожно её будить.

— Марусю, вставай, — тихо звал он, но Маруся только иногда лениво поворачивалась во сне на другой бок.

— Марусю, вставай, — повторял Самагадан уже более настойчивым и решительным тоном. — Я корову подоил, яичек пожарил. Иди, кушать будем.

Жена снова не удостаивала его ответом.

Брови азербайджанца нависали над его черными и горячими, как южная ночь, глазами и, неизменно теряя по утрам свое обычное в течение всего остального дня терпение, он наклонялся к самому уху Маруси.

— Вставай, Барахло! Век не спал что ли? — выходил из себя Самагадан.

Услышав «барахло», Маруся подскакивала на постели, и её ладонь несколько раз методично и звонко опускалась на гладкую лысину мужа.

Самагадан терпеливо сносил эту ежедневную экзекуцию и принимался за яичницу, а Маруся нервно закуривала на постели.

Муж тем временем расправлялся с яичницей, не забывая, впрочем, оставить одно-два яйца второй половине и шёл на работу.

А Маруся, позавтракав, не весть откуда извлекала очередную заначенную бутылочку, но пить в одиночестве, разумеется, гиблое дело. Поэтому женщина брала дочь и шла пьянствовать к жене лесника.

Возвращалась обычно запоздно, и сразу забиралась на печку, отделявшую одну комнату от другой, в которую определили новосёлов.

На лавочке у печки спали теперь дети, а Юра с женой — на полу.

Так и жили, пока как-то днём Нина снова не разговорилась с соседкой Нюрой.

В чём-то их судьбы были похожи. Детство новой знакомой прошло в детдоме, а потом встретился хороший человек Юра Голичанин, родилось двое детишек. Оба взрослые уже, учатся в Красноярске.

Так что большой дом опустел на время — только сами супруги и брат Юры Виктор в нём живут.

— Что вы там теснитесь? Переходите лучше к нам, — предложила Нюра и привела главный довод. — У нас баня.

Баня у Юры с Нюрой и впрямь была знатная, дым вываливался наружу не по-чёрному, через дверь, а по-белому — через трубу. Голичанин срубил её своими руками. Всё как положено — и предбанник, и парная — соседям на зависть и на радость. Как воскресенье — все к нему: пусти, мол, Юра, попариться.

Пускал, конечно: ни от него, ни от бани не убудет, и воды в большой железной бочке на всех хватит.

… В тот же день и переехали к Голичанину. Нюра напекла детям воздушных маленьких блинчиков, только сметаны в доме, как всегда, не осталось.

— Да. Отдал собаке, — не стал отпираться Голичанин.

— Не два ж литра выливать ей, надо и о людях подумать… — проворчала Нюра.

Впрочем, ссоры в доме были редким явлением.

Жить у Голичанина было и уютнее, и веселее, а от этого и посёлок казался Нине уже совсем не таким, как при первой встрече, а приветливым и светлым.

22

Внучку плакальщицы звали Варвара Матвеевна, и она, явно, была из тех особенных старушек, кто знает всё обо всех и даже больше — нечто подспудное, что человек может даже сам в себе не замечать, а на челе его отчетливо написано: во столько-то лет и от того-то умрет, вот столько-то у него будет детей и столько-то внуков.

— Так и знала, что придешь сегодня, милая, — пропела-прошамкала старушка. — Лепешек с утра напекла.

— Откуда знала, бабушка? — удивилась Нина. — Я ведь и сама с утра не собиралась…

— А я ведь специально тебе не дорассказала тебе о Чёрной собаке, — прозвенел смех ржавеющим колокольчиком. Знала, что любопытство приведет тебя ко мне.

— Может, тогда, и как зовут меня, знаете? — усмехнулась Нина.

— Не знаю, врать не стану, — чуть-чуть обиделась старушка. — Зачем мне знать, когда сама расскажешь? Меня, скрывать не стану, Варвара Матвеевна зовут.

— А я Нина.

— Так вот, Ниночка, собиралась ты ко мне или не собиралась… Это только кажется, что сами мы решаем, чему случиться с нами… Судьбу, её ведь и на коне не объедешь. Что написано тебе на роду — сбудется непременно. Одна только внучка моя обманула судьбу…

— Как это «обманула судьбу»? — уже понемногу перестала удивляться странным речам Варвары Матвеевны Нина.

— А вот так, — в голосе старушки звенела гордость за внучку. — Учёная она у меня, да ни на кого-нибудь училась, а на саму хозяйку тайги.

— На хозяйку тайги? — Нина снова невольно округлила глаза, что польстило рассказчице.

Она таинственно улыбнулась выцветшей и обеззлобленной временем улыбкой и продолжала говорить.

— Хозяин леса кто у нас?

— Медведь. Кто ж еще! — угадала Нина.

— Он, злодей косолапый. Красив, силен, но опасен — не приведи Господь один на один повстречаться с мишкой в лесу! И дочь, и зять от лап его погибли, осиротил ненаглядную мою совсем еще крошкой. Так ведь и ей на роду было написано принять смерть от медведя в том же возрасте, что матери её. Двадцать три было Настеньке, а стрекозе моей двадцать пять скоро стукнет.

— Как же она судьбу обманула?

Нина забыла даже о таинственной чёрной собаке.

— А-а, — хитро улыбнулась старушка, радуясь, что рассказ её заинтересовал приезжую. — Я ж говорю, что училась она у меня не на кого-нибудь, а на хозяйку тайги, есть в Красноярске такая особая школа для девочек. Но ни распутных, ни замужних туда не берут. Миша он ведь сразу чувствует, когда перед ним девочка. Его звериное чутьё не обманешь. Если не целочка — разорвет и церемониться не станет. Косолапому подавай только чистых, незамужних. Такую как заметит в лесу — так лезет обниматься, собака, — старушка хихикнула и продолжала. — А смех, между прочим, плохой. У медведя ласки такие, что невзначай и зашибить может, и когтищами своими до кости разорвать.