Еще десять лет назад, перебирая нетронутую россыпь научных вопросов экономики строительства, кандидат наук Лаштин нашел неприметный угловатый камень. Прикинул его в руке и ощутил благородный вес золотого слитка. Эта бесхозная проблема была непосредственно связана с актуальным вопросом индустриализации строительства. Лаштин поднял с земли камень, сдул с него пыль и дал ему собственное имя, начинающееся словами: «Дальнейшее совершенствование оптимальных направлений применения сборного железобетона в промышленном строительстве…» За прошедшие годы он сумел так отгранить серенький камень, что в глазах начальства он затмил все испытанные многовековой историей человечества строительные материалы. Теперь Зиновий Ильич исподволь готовился к решительному шагу — защите докторской диссертации.

Дальнейшие планы были еще более лучезарны. После получения степени доктора наук Лаштин рассчитывал укрепить проблему устойчивым коллективом последователей и обособить ее организационно. Тогда можно отпочковать ее от чужеродного тела технического института в самостоятельный институт и стать владетельным научным князем, чтобы в подходящий момент брякнуть удилами перед высокими воротами Академии наук.

Зиновий Ильич любил собственную научную проблему, как любят единственного, выращенного в заботах и трудах, сына. Он верил в нее еще в те времена, когда неприметная экономическая лаборатория находилась в подвальном этаже института, когда на секциях ученого совета он слышал пренебрежительные отзывы о ней технических светил и вопиющую недооценку ее актуальности.

Теперь, когда кабинет Лаштина оказался в одной приемной с директорским, любовь Зиновия Ильича к избранной проблеме выросла безгранично. Он грудью вставал на ее защиту при малейшей попытке поставить на нее моральную или материальную кляксу.

Но любовь слепа. Она забывает, что в мире наряду с достоинствами существует не менее многочисленная категория недостатков. Жизнь знает примеры жестоких разочарований любящих родителей. Если малолетний сын нарисует красный дом с зеленой крышей, не надо считать, что мир посетил новый Гоген. Вера и любовь должны быть разумны. Чрезмерность вредна не только желудку. Добросовестные заблуждения тоже имеют границы. Это растолкует вам любой прокурор…

— Мне представляется, Василий Петрович, — заговорил Лаштин, — что избранное моим отделом направление неограниченного внедрения в строительство сборного железобетона является не только научно обоснованным, но и идеологически правильным. Я в данном случае имею в виду идею индустриализации строительства. Ради ее чистоты мы должны настойчиво проводить линию железобетона и отсекать вредные предрассудки насчет кирпича, дерева и металла. Может быть, наша точка зрения по вопросу повсеместного запрещения в строительстве металлических конструкций и не разделяется отдельными, извините, близорукими практиками, но она отвечает духу времени и перспективам. Мы же пользуемся полной поддержкой министерства. Нет, я не могу оставить без внимания вашу, Василий Петрович, реплику. Я прошу выбрать время и всесторонне ознакомиться со всеми аспектами вопроса. Я хочу, чтобы вы были убеждены в правильности научной линии руководимого мною отдела.

На лицо Бортнева набежала тень. Он озабоченно покрутил карандаш, поправил очки и, видно, хотел что-то возразить.

Лаштин опередил директора. Он выдернул из портфеля густо исписанную бумагу и положил ее перед Василием Петровичем.

— Извините, но я опять вынужден напомнить о представлении по вопросу персонального оклада старшему экономисту Харлампиеву.

Директор института собрал на лбу тоскливые складки и, как спасательный круг, пододвинул к себе стопу нерассмотренной почты.

— Харлампиеву, Василий Петрович, надо помочь. Солидный человек, двадцать лет прослужил работником военизированной охраны на транспорте. Третий год занимается экономической наукой, активно, между прочим, включился… От этого мы тоже не можем отмахнуться. Ведь вопрос, по существу, идет о мелочи: прибавить тридцать рублей заслуженному товарищу.

— У меня же нет лимита, Зиновий Ильич, — дрогнувшим голосом сказал Бортнев. — Вы же знаете, что весь лимит мы распределили еще в начале года.

— В данном случае я настаиваю, — сухо сказал Лаштин и торчком поставил на столе портфель, размером и формой напоминающий здоровый кофр для дипломатической почты.

Интеллигентный и занятый директор подумал, что на столе, кроме заявления о персональном окладе Харлампиеву, может появиться еще десяток таких же, не поддающихся решению бумаг.

— Хорошо, хорошо, Зиновий Ильич, — торопливо сказал Бортнев. — Я постараюсь изыскать возможности… Я поговорю… Завтра буду в министерстве и непременно поговорю в отделе. Попытаюсь утрясти…

— Благодарю вас, Василий Петрович.

— Заявление пока пусть будет у вас, — Бортнев осторожно взял за уголок исписанный листок и возвратил его заму.

— Пожалуйста, — с готовностью откликнулся Зиновий Ильич и спрятал заявление. — Пусть у меня пока побудет.

Заявление о персональном окладе старшему экономисту Харлампиеву употреблялось Лаштиным в тех же целях, в каких Франклин осчастливил человечество громоотводом. Оно надежно помогало отводить директорские молнии в пучину неудовлетворенных запросов коллектива.

Персональный оклад Харлампиеву мог быть установлен с таким же основанием, как дополнительные каникулы второгоднику. Харлампиев, выслуживший полный пенсион, пожелал продолжать трудиться на благо общества. После десятка заявлений в различные инстанции он был принудительно, как картофель при матушке Екатерине, внедрен в научно-исследовательский институт строительства. С равным успехом его можно было направить на картонажную фабрику, в вычислительный центр, в ателье индивидуального пошива одежды или в лабораторию по защите растений. Вероятно, товарищ, направивший Харлампиева в научно-исследовательский институт, мудро руководствовался соображениями наименьшей его вредности для производства.

Оказавшись в отделе экономических исследований, Сергей Потапович Харлампиев совершил трудовой подвиг. Он навел порядок в научном делопроизводстве. Вороха ведомостей, отчетов, справок, калькуляций, типовых чертежей, протоколов, заключений и прочих экономических бумаг, грудами сваленных в шкафах, на стеллажах и в дальних углах комнат, он сгруппировал по наименованиям, подшил в папки, пронумеровал и составил описи. Более того, он разместил папки по ранжиру и снабдил их разноцветными наклейками на корешках. Цвет наклеек условно соответствовал определенной группе научных вопросов. Это позволяло безошибочно выхватывать из шкафа нужную папку и понуждало ставить папку на прежнее место, так как красная наклейка, сунутая в строй зеленых, выделялась, как окурок на навощенном паркете.

Ослепленный столь энергичной деятельностью нового работника, Лаштин в первое же полугодие премировал старшего экономиста Харлампиева. Получив заслуженное поощрение, Сергей Потапович сразу осознал научную значимость собственной персоны и стал считать себя квалифицированным, зрелым экономистом.

Но тем временем в институте разобрались, что использовать завидную энергию Харлампиева на какой-либо другой работе, кроме упорядочения делопроизводства, крайне опасно, потому что у Сергея Потаповича существовал собственный метод определения процентов, несколько расходящийся с общепринятым, свободное толкование квадратных корней и понятий себестоимости.

Когда же делопроизводство в секторе было упорядочено, у Харлампиева оказался излишек времени и неутоленная жажда деятельности. И он направил собственную недюжинную энергию на получение персонального оклада, поскольку уже имел заслуги перед обществом и находился в таком возрасте, когда работнику даже на рядовой должности неприлично довольствоваться рядовой заработной платой.

Тридцать персональных рублей ему были важны не как деньги, а как принцип. Поэтому он выпускал из-под авторучки заявление за заявлением, по опыту зная, что капля долбит камень.