Тут голосом Блондхен кто-то проговорил:
— А ты, Педрильо, оказывается, герой. О бренности чувств рассуждают со страху.
— Во-первых, я слуга, а слуга по законам жанра должен быть трусоват. Во-вторых, у меня как у мужчины больше причин для опасений. Мне-то грозит, как-никак, противоположное тому, что грозит вашим милостям. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь?
— Ясно до бесстыдства, — произнес кто-то голосом Констанции. — Всякий, у кого есть честь, располагает средством ее сохранить. Надеюсь, по крайней мере, что я тоже выразилась достаточно ясно.
— Нет, душа моя! Не говорите этого, госпожа моя! Или обещайте: прежде, чем прибегнуть к этому средству, вы испытаете его на своей служанке.
— Родная Блондхен, это одноместная ладья. Иначе из спасательной она превратилась бы в ловушку дьявола. Ты же не хочешь моей погибели.
— О родная душа! Я без вас… — рыдания, — одно лишь тело… — рыдания, — которому место в серале… — рыдания, — как вы жестоки!
— Бельмонте — мои мысли о нем. Он думал взять меня с собою. В восторг знания — в восторг звездной ночи. Я не сумела пройти через испытание. Я предала свою роль, соблазнившись чужой. Но все равно! В материю исхода, назад, в глухую плоть возврата нет. Никогда.
— Britons never never never will be slaves! — в экзальтации закричала Блондхен.
Констанция предала обе роли, и свою, и чужую. В роли Ариадны вместо того, чтобы терпеливо ждать выхода Диониса-Бельмонте, она радостно приветствовала, как ей показалось, корабль Тесея. «Тесей, mon amour! Я здесь!» — Сама бросилась в волны и доплыла до разбойничьего судна. Верным Петушку и Белочке — Педрильо и Блондхен — ничего не оставалось, как проплыть за ней полтора километра саженками. (А потом: «Как же мне, Петушку, не плакать».)
— Ничего, может, все еще и образуется, барышня. Вы не знаете моего господина.
Но Педрильо и сам не верил в то, что говорил.
— Я так виновата перед Бельмонте, что по справедливости он должен предоставить меня собственной моей участи, даже если бы в его силах было что-то изменить. Этим он только окажет мне благодеяние. Я искуплю свою мимолетную слабость, да поможет мне святая Констанция.
— Она не поможет, сударыня. Искупить ничего нельзя, контрольные сданы.
— Молчи! Госпожа моей госпожи, и Царица моей царицы, и Звезда моей звезды, ниспошли ей, душеньке моей, отрешение от мук, на которые она дерзает в чистоте сердца и ярости покаяния. В чем вина голубки, когда ей поручили эту роль, — в том, что она честно исполнила ее? Пречистая, скажи моей голубке, что кто распределяет роли, тот и виноват. Мученичество святой Констанции — да разве ж это по ней!
— По ней, и даже будет весьма к лицу, — проговорил незнакомый голос; дверь узилища хоть и распахнулась, хлынувший свет слепил в первую минуту ничуть не меньше давешней тьмы. Не сразу похищенные разглядели друг друга, свое импровизированное узилище и, наконец, своего похитителя — стоящего в дверях суховатого человечка в черном камзоле, при короткой шпаге и в черной же треуголке с кокардою в виде скрещенных белых костей, словно на вывеске собачьего магазина, тогда как основной элемент пиратской геральдики, череп, отсутствовал.
Он продолжал:
— Она не дождалась своего Диониса, пускай вечно вышивает дионисии. Это ли не по ней: в обществе старцев-трансвеститов распевать «Балладу о фригийском короле»?
— Вы чудовище! Моя Констанция никогда этого не будет петь.
— Отчего же? Будут ее щекотать под мышками вашими же книжками, будет она смеяться и петь: «А я фригийский король, а я фригийский король, и мне доступны наслажденья страсти».
Констанция сидела в глубоком молчании, низко опустив голову и невольно подставив по(при)хотливым устам — Апулея-Кузмина — то место, «откуда волосы были зачесаны на самую макушку». В ужасе молчала и Блондхен. Педрильо, тот просто всем своим видом показывал, что столкнувшемуся с сильнейшим лучше помалкивать.
— Меня зовут капитан Немо, я ужасный, я злой разбойник Бармалей. Но вас я не обижу — за вас, верней, за эту красотку я выручу на невольничьем рынке в Берберии столько, сколько тринитарии не истратили и на всех христианских пленников вместе взятых. Вы видели, как я покарал того булгара-богомила? («Он весь караный-перекараный, клейма уже негде ставить», — усмехнулся Педрильо «в сторону».) Вот и истекает кровью гла́за среди чуждых ему гробов… Ну да, вы же ничего не знаете о великой битве во мраке. Разные оркестры, театры, оперы, балеты — все они полегли, как на поле Куликовом. Сперва мы отправили на вечную стоянку этот ваш титаник, он просто просился, чтоб мы это сделали. А потом перенесли огонь на авансцену. Красивое было зрелище.
— Assassino! Voglio vederlo…
— Это уже из другой оперы. Констанция, Ариадна… Теперь Тоска. Вы рискуете сорвать себе голос прежде, чем пронзите меня кинжалом. Да и пафос ваш не к месту. То был бой мышиного короля со щелкунчиком, а мы… что ж, мы немного поупражнялись в стрельбе, честно не отдавая предпочтения ни одной из сторон. Швейцария духа.
Сделанный капитаном визит не остался без последствий. С пленников сняли оковы, и обращение с ними, по меньшей мере, гарантировало им цветущий вид по прибытии в Тетуан. В первую очередь это касалось Констанции. Ее поместили в каюту «люкс», с янтарной ванной комнатой (которую правительство одной неназванной страны любит искать (likes to look for)), с косметическим и массажным кабинетом, где какие-то личности в белых халатах выполняли над нею по ускоренной программе то, на что у Хадассы ушел год. В «Мегиллат Эстер» сказано, на что именно: «…Шесть месяцев продолжались притиранья их (девиц) мировым маслом и шесть месяцев ароматами и другими притираньями женскими; тогда девица входила к царю. Чего бы она ни потребовала, ей давали все для выхода из женского дома в дом царя. Вечером она входила и утром возвращалась в другой дом женский, под надзор Шаазгаза, царского евнуха, стража наложниц; и уже не входила к царю…» Под стеклом моего письменного стола открытка с картины Энгра «Турецкие бани». Одалисок, как икринок — «хоть жри ложками». Их взгляд бессмыслен, «хорошо», «плохо» для них категории осязательные, лишь тоненький тюркский кюй, если принять во внимание занятие одной из женщин, еще как-то их волновал. Та же участь ожидала Констанцию.
Ни служанок, ни евнухов на пиратском корабле не было, считалось, что «пират должен уметь все». Сразу отыскались и опытные массажисты, и первоклассные «косметички», и настоящие артисты по части составления благовоний. Они неустанно хлопотали над телом Констанции, что имело характер открытого урока, на котором могли присутствовать все желающие. Желали все. Капитан видел в этом хорошее упражнение для закаливания воли. По его мнению, подлинное целомудрие не бежит соблазна, а наоборот, бесстрашно его поджидает — как Гектор Ахилла у Скейских ворот. Только ханжа боится взглянуть греху в глаза. Нет — прелюбодеянию в сердце своем!
И пираты, держа руки на затылке и торча в разные стороны распустившимися лепестками локтей, часами взирали на сменявшие одна другую процедуры. Немудрено, что потом на палубе они все, как один, галлюцинировали: им грезилась орсейская «Венера».[40] (У Констанции же, словно у казнимой расстрелянием, на глазах была черная повязка: не с тем, чтобы щадить ее чувства, но чтобы «обнаженною не пристрастилась она к созерцанию лиц противуположного пола в столь значительном числе».)
Не будь Педрильо в первые минуты появления пиратского капитана ослеплен внезапным светом, а в последующие — столь же удручен жалким состоянием, в коем они пребывали, то, скорее всего, он заметил бы перстень с черепом на капитанской руке; с черепом, без которого пара скрещенных костей на треуголке намекала лишь на собачьи радости. Перстень с черепом. И этим пускай все будет сказано.
Снаружи послышались крики вперемешку с обрывками отдаваемых команд. Педрильо по-провански понимал плохо — если речь не шла о пучке редиски или о бутылке масла. Притом курс корабля изменился круто. Случилось это на третий или на пятый день их пленения — вести счет дням было невозможно, пока капитан не отделил тьму от света (распорядившись поместить пленников в другую каюту — так что все могло произойти и в первый день). А дальше… Под оглушительную канонаду каюта заплясала. Густым дымом затянуло окно, вонь стояла ужасная. Одновременно Педрильо улетел в объятия Блондхен, и потом мячиками они летали от стенки к стенке. Продолжалось это недолго. В воцарившейся тишине, какая бывает в преддверии грозы, Педрильо еще успел обменяться с Блондхен парой фраз:
