– Мирного посмертия и долгой памяти, – тихо сказал Фабиан, глядя в бокал.

– Мирного посмертия и долгой памяти, – эхом отозвался Велойч. У него были болезненно сухие глаза, комок в горле; и при этом словно пружина разжалась – стало легче.

Фабиан налил себе еще, сел в кресло и сделал глоток. Велойч стоял, изучал пустой бокал – и не знал, что делать.

– Сядь, – процедил Фабиан.

Велойч отставил бокал и сел. Фабиан покосился на него, промолчал.

– Томазин был там? – спросил он после паузы.

– У Томазина контракт, заключенный лично с Аурелиусом. – Тихо ответил Велойч. – Прекращенный контракт Аурелиуса значил автоматически прекращенный контракт Томазина. Нет, его там не было. Ты хотел бы обратного?

– Я хотел бы совершенно иного, Эрик, – исподлобья глянув на него, отозвался Фабиан. – Думаю, ты тоже был бы не против. Что конкретно произошло и когда?

– Около двух часов назад. Аурелиус воспользовался своим карт-ключом, чтобы пройти контрольный пункт, – Эрик поднял на него глаза и начал неторопливо рассказывать. Фабиан был весь внимание – вежливое, ни к чему не обязывающее внимание, и если Велойча это не устраивало, он никак не давал это понять. – Доступ по нему был ограничен помещениями общего допуска. И его личным кабинетом. Чтобы собрать личные вещи и прочее. Этот твой Огберт пока занимает свой старый кабинет, но вынужден проводить часть рабочего времени в помещениях Госканцлера, что в принципе объяснимо. Не так ли?

– Допускаю. – Флегматично отозвался Фабиан. Произнеся это слово, которое можно было истолковать всяко, он сделал глоток. Велойч ждал, а Фабиан молчал, благо подумать было о чем.

Велойч внимательно следил за ним, жаждая увидеть хотя бы тень эмоций на лице Фабиана. Тот ощущал его, словно щупальца, скользящие по своему лицу, еще и алкоголь начал гулять по крови, реакция могла быть непредсказуемой. И этот идиотский выбрык Содегберга.

Который прошел в свой кабинет, отправил Огберта восвояси, как если бы делал одолжение, принимая его в своих владениях, и тот послушался бы – приучен был бесконечной карьерой Содегберга и его репутацией к безусловному подчинению, но спохватился, вспомнив, кто он таков и что делает в кабинете, и в дверях остановился и намекнул, что не может долго оставаться вне своей рабочей территории. Содегберг пообещал, что не займет много времени. Огберт подчинился. Через час решил, что времени у Содегберга было более чем достаточно, чтобы собрать все свои личные вещи, а остальное является достоянием архива, Госканцелярии, Республики и поэтому в любом случае не может покинуть здание Канцелярии; придя в кабинет, он постучал, не получив ответа, вошел – и дернулся было позвать парамедиков, но подумав, решил, что бригада похоронщиков была бы куда более кстати. В результате были вызваны дежурные офицеры службы охраны, которые и получили распоряжение сопроводить труп в Институт судебной медицины.

Это было очень хорошо. В зависимости от смены, степени внимания Консулата к ЧП и дотошности службы охраны, посмертное обследование могли проводить либо очень тщательно, либо спустя рукава. В зависимости от настойчивости душеприказчиков, настырность Консулата и службы охраны могла быть либо подогрета, либо охлаждена. Содегберг был не той фигурой, чтобы допустить огласку его патетичного поступка.

– Дармштедт додумался созвать консулов? – спросил Фабиан.

– Проверь свою почту, – ответил на это Велойч. Почти нежно.

Фабиан повернулся к компьютеру, просмотрел сообщения, закатил глаза. Велойч был с ним согласен, черт побери.

– Идиот, – процедил Фабиан, вставая. Он пошел к бару и открыл пару ящиков, хлопнул парой дверц. – С-сука, – зашипел он. – Кажется, я вынужден обойтись этими идиотскими крекерами. Так с его поверенным уже связались? Где завещание?

– Насколько я знаю, Борис послал людей из службы безопасности за поверенным, – произнес Велойч, и по его лицу скользнул призрак улыбки. – Он скорее всего и сообщит, как и в каких условиях будет оглашена воля Аурелиуса.

Фабиан посмотрел на часы, подхватил чашу с печеньем и уселся за свой стол.

– Я надеюсь, что не разочаровал тебя, милый Эрик, – ласково, почти слащаво сказал он. – Мы встретимся через двадцать минут в малом зале совещаний. А сейчас я хотел бы побыть один и продолжить заниматься своими делами, которые не терпят отлагательства, несмотря на форс-мажор. Даже такой.

Велойч был задет. Он был уязвлен. Более того, Фабиан отчетливо видел, что Велойч злился. Что хотя бы отчасти утешало его и поднимало настроение. Этот старый лис уходил медленно, неспешно и следил за Фабианом, очевидно, рассчитывая вывести его из себя. Не то чтобы в этом был смысл – никакого; но это было пусть маленьким, но утешением. Фабиан с наслаждением, которое поостерегся показывать, изобразил на лице – нет, не раздражение, скуку. Мол, этот увядающий примадон только на такую выходку и способен. Такое пренебрежительное снисхождение подстегнуло Велойча куда лучше. Фабиану показалось даже, что мог бы – дверью хлопнул. Но эти дурацкие инерционные системы такой страстности не способствовали: дверь закрылась разве что на полсекунды быстрей.

И снова: звонки в Институт судебной медицины, работавшим в нем знакомым, разговоры, угрозы-увещевания и даже неприкрытый шантаж, снова звонки и пробежка по переходам Консулата, снова переговоры, угрозы, увещевания, насмешки, время, проводимое бездарно – за бесплодными, почти бессмысленными разговорами, и загадочное молчание Велойча, который отказывался участвовать в диспутах. Поверенный был вынужден задержаться, это давало возможность как-то определиться со стратегией, и Фабиан, черт побери, взял на себя ответственность: начал говорить о том, что другие знали и так. Это не добавляло ему любви остальных, Фабиан видел это, но и позволять им всем вязнуть в болоте бессмысленных разглагольствований он тоже не мог.

Смерть Содегберга не была выгодна никому, тем более такая скорая; невозможно было избежать разговоров о том, что загубили такого видного государственного мужа. Это не отставка – ее можно было замять, ее можно было замять тем проще, потому что сам Содегберг едва ли попытался бы ответить на действия отдела по связям с общественностью своей медийной кампанией – откуда бы у него взялись ресурсы, особенно те качества, которые требуют незаурядной личности, которая у Содегберга давно уже была разрушена. Случись его смерть до отставки, это точно также могло быть истолковано десятками самых различных способов разной степени неприятности, только и с этим можно было побороться. Но два этих события, так близко друг к другу расположенных, невозможно было замести под ковер, и тем более проблематично, что речь шла не о чем-то благородном – о самоубийстве. Фабиана передергивало каждый раз, когда приходилось говорить об этом, но он упрямствовал, и остальные тоже содрогались и морщились – это действовало, черт побери, эти тупоголовые чинуши огласили свое согласие с настоятельным требованием Фабиана ограничиться скупым объявлением о смерти с указанием максимально общих причин, а заодно не допускать тщательного патанатомического обследования, ограничившись чем-то формальным, возможно с указанием «неустановленной причины смерти», потому что если давать ход делу о самоубийстве, начинать искать виновников, то с вероятностью в 95 % в качестве оного будет установлен Консулат: потому что только по единогласному решению консулов можно было сместить Содегберга, что и было совершено. И что, всем уходить в отставку? Консулы соглашались, нехотя, но соглашались, пытались сохранить лицо, что в этой ситуации было невозможно, пытались убедить самих себя и остальных, что ведут себя если не благородно, то с несомненным достоинством, и неожиданно – Фабиан не мог расценить это иначе – он получил поддержку от смиренно молчавшего Велойча: тот вызвался провести переговоры со службой безопасности.

– А с экспертами Института судмедицины наверняка побеседует наш юный коллега, – невозмутимо, непринужденно, произнес он, что совсем не вязалось с гнетущей атмосферой в зале. – Тем более что-то мне подсказывает, что он завязал немало знакомств с его сотрудниками, еще когда возглавлял тот неказистый совет.