Абель усмехнулся, закашлялся, обреченно вздохнул.

– Дядюшка Енох, я очень хорошо знаю, как ловко вы берете интервью. Можете самого ушлого типа подвести к каким-нибудь таким, неоднозначным, скажем так, высказываниям, – буркнул он. – Этим интервью верить – последнее дело. Тем более не коллегам, а пациентам. Ладно, – неожиданно буркнул он. – Я уже все равно согласился, так что отправлялись бы вы домой.

Фабиан смотрел на него, думая, что не мешало бы сказать что-то, и никак не мог подобрать слова.

– Абель, милый, – наконец сказал он. – Это очень решительный поступок. Тем более терапия обещает быть не самой легкой.

– Я хочу жить, Фабиан, – отчаянно посмотрев на него, прошептал Абель. – И хочу жить качественно, черт бы тебя подрал, главный ты павлин. И раз ты можешь всему миру кукиши показывать и смеяться над этими сенильными идиотами в сенате, то что, я не могу своей трусости кукиш показать?

Он покосился на Агазариана, шмыгнул носом, обиженно протянул:

– Ну вы еще здесь…

Фабиан прижался лбом к его руке.

Они долго молчали, когда Енох Агазариан ушел. Фабиан обнял Абеля и спрятал лицо где-то на его плече.

– Абель, милый, ты же каждым днем твоей трусости кукиш показываешь, – прошептал он, поднимая голову. Положив ладонь на его щеку, осторожно поцеловав его в губы, продолжил: – Знать бы, во что мы ввязываемся, невероятный ты человек.

Абель молчал, растерянно моргал, время от времени сглатывал слюну.

– Нацепи мне протез, – наконец попросил он. – Я тоже хочу тебя потискать.

Идея, с которой носился уже который год Енох Агазариан, казалась невыполнимой, когда существовала только в виртуальном виде, считалась невыполнимой, когда он и его институт начали ее воплощать, но постепенно становилась осуществимой. Если суть болезни в том, что двигательные нейроны отмирают, потому что в них накапливаются протеины с особой формулой, которая устанавливается с удовлетворительной степенью точности, то почему бы не создать вирусы, которые питаются этими протеинами? Проблема была в том, чтобы научить вирусы определять пораженные нейроны, в которых началось накопление протеинов, присоединяться к нейронам, уничтожать протеины, но куда большая проблема была в том, чтобы выводить из организма вирусы и результаты их деятельности, чтобы дать организму возможность хотя бы частично отдохнуть и восстановить иммунную систему. Если эти протеинофаги самоуничтожаются и распадаются через определенное время, образуются токсины; если протеинофаги существуют чуть дольше, присоединяясь к нейрону и уничтожая протеины, то они тем более выделяют токсины. И придумать способ транспортировки вирусов к пораженным клеткам было тоже непросто. И что делать с вирусами, которые не находили пораженные клетки?

Енох Агазариан решил начать с ежемесячного плазмофереза. Вирусам отводилось около месяца, за это время либо находили клетку-реципиента, присоединялись к ней, активировались и уничтожали протеины, затем отпочковывались и перемещались к другим клеткам, либо просто погибали; следующий плазмоферез очищал организм от токсинов и отпочковавшихся вирусов, затем – три-четыре месяца перерыва в зависимости от самочувствия, очередное заражение организма протеинофагами, снова наблюдение за пациентом; снова плазмоферез. И надежда на то, что если будет устраняться наиболее очевидная причина болезни, то и выведенные из-под атаки протеинов нейроны смогут хотя бы частично восстановиться, либо будут установлены синаптические связи между непораженными нейронами, и тем самым будет обеспечена пусть призрачная, но надежда на восстановление двигательной активности.

Возможно, со временем они смогут придумать что-то этакое, что позволит скорректировать работу дефектных генов, и это обеспечит Абеля новыми шансами, но даже те короткие перерывы между процедурами давали ему возможность со все большей уверенностью мечтать о том времени, когда он будет почти здоровым.

Фабиан потребовал, чтобы его посещение центра оставалось в тайне. Не хватало светить свою нервную рожу на всех инфоканалах. Абель пытался хорохориться, но иногда забывался, сникал, уныло глядел перед собой. И что ему сказать, Фабиан не знал, просто обнимал осторожно, бережно целовал в щеку и шептал что-то глупое. Енох Агазариан лично следил за процедурой. На попытку выставить Фабиана за дверь тот вежливо, но очень внятно уведомил доктора Агазариана, в какой богадельне тот может искать себе приют, если посмеет настаивать. Агазариан фыркнул, велел выделить этому упрямцу униформу, приказал держаться сзади и не путаться под ногами.

Через пару дней после этого сияющий от счастья Агазариан сообщал Абелю и Фабиану, что результаты очень даже обнадеживающие. Абель слушал его с угрюмой миной. Фабиан предпочитал молчать – ему куда важней было отвратительное самочувствие Абеля.

– Ему можно верить? – спросил он Абеля, когда Агазариан наконец оставил их в покое.

Абель поморщился и отвернулся.

– Жлоб он, – буркнул он.

– Это означает «да», «может быть», или что он жлоб? – уточнил Фабиан.

Абель покосился на него и усмехнулся.

– Скорее всего, первое и третье, – отозвался он.

Через три месяца Фабиан инициировал пересмотр реформы консулата. Нет-нет, он не собирался отказываться от своего титула. Но два номерных и немерено вицеконсулов обозначали только одно: никто ни за что не отвечает. И консулов с номерами снова стало двенадцать. Симпатичное число. Есть кому делегировать задания. Есть кого призвать к ответу. Кронелис вздохнул с облегчением. Севастиану долго смеялся, но признал, что в таком виде консулат куда более дееспособен.

Через полгода Абель отдыхал после очередного плазмофереза и был при этом развлекаем Аластером Армониа, Алефом и Бетом Армониа-Лорманами. Детки были ужасные, не сидели на месте ни одной минуты, устраивали шума куда больше, чем стадо маралов в брачный период, бесцеремонно забирались на кровать, требовали, чтобы папа сделал им чаю, дал конфету, показал картинку, чтобы дядя посмотрел, как они умеют писать, читать, и почему дядя все время лежит, он устал? Аластер сидел, водрузив ноги на кровать Абеля, прикрикивал на детей и гордо улыбался при этом. Абель хотел тишины – и радовался компании. А дети были дивно хороши, лучше их, наверное, были бы только их с Фабианом спиногрызы.

Через три года Фабиан и Абель собирались присутствовать на открытии зимнего сезона в театре балета. Журналисты должны были запечатлеть, как первая чета торжественно идет ко входу. Руминидис смотрел на шедшего к машине Абеля.

– Офигенная реклама экзоскелета, – бурчал он. – У доктора Аддинка такая внешность, что он втюхает кому хошь даже касторовое масло.

Фабиан покосился на него.

– Лучше бы кто-нибудь ему в башку немного мозгов втюхал, – процедил он.

– Кресло в багажнике, если что, – отозвался Руминидис.

– Откажется, зараза, – поморщился Фабиан.

– Опять на руках донесете, – пожал плечами Руминидис.

Фабиан хмыкнул, сел в машину рядом с Абелем.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– За последние восемь минут ничего не изменилось, – бодро ответил Абель. – Отлично, просто замечательно.

Фабиан привычно взял его за руку.

Абель привычно сжал ее – это сделал за него экзопротез. Но кажется, пальцы чуть дрогнули, помогая ему.