Фабиан готовился к очередному нелегкому периоду в своей жизни – эка невидаль. В республике было бесконечное множество институтов прикладных наук, считай по пять дюжин в каждом регионе, крупные исследовательские центры числом менее двух десятков и очень много мелких. При попытке как-то структурировать их взаимодействие в отчаяние приходил не то что самый умный компьютер, но и ко всему, а особенно к бюрократии привычный человек. Институты прикладных наук были выведены из подчинения совета по образованию в магистрате, переподчинены региональным исполнительным властям, рефераты в муниципальных советах сотрудничали друг с другом – и не более. Эрик Велойч курировал межотраслевые наукоемкие проекты, охотно рассуждал о необходимости последовательного развития фундаментальных наук, но ограничивался словами, потому что на дела у него по объективным причинам не хватало ни времени, ни возможностей. Новый Первый Консул Гидеон Садукис был на вершине власти слишком недолго, но и его риторика сводилась к декларативным принципам, и не более. Будучи седьмым консулом, он куда более интересовался практическим воплощением футуристических концептов, а свою первую речь в качестве Первого Консула посвятил единству в обществе и семейным ценностям; причем и у него, и у остальных хватило сил не ухмыляться слишком откровенно, хотя переглядывались все очень усердно. Иными словами, все охотно признавались, что совет по поддержке фундаментальных наук необходим, сами фундаментальные науки являются краеугольным камнем эффективного развития техники и технологии – и никто ничего не делал. Совет по поддержке ФН тихо хирел, ученые уже не старели – дряхлели, и престижные всемирные премии раз за разом уплывали то за один, то за второй океан.
Когда Константин Оппенгейм узнал о назначении Фабиана главой этого злосчастного совета, он был ошеломлен. Его крайнюю озабоченность заметила даже госпожа Оппенгейм. После некоторых колебаний Оппенгейм поделился с ней своими сомнениями насчет благоразумности решения Фабиана. После длительного молчания госпожа Оппенгейм решила, что членом транспортного совета при Оппенгейме мальчик всегда успеет стать, а вторая такая возможность сразу после Академии стать главой совета при Консулате выпадет едва ли. На что Оппенгейму было нечего возразить. Валерия предпочла хранить свое мнение при себе.
Фабиан старался бывать в гостях у Оппенгеймов как можно реже. Как бы он ни старался, слишком редко бывать тоже не получалось: госпожа Оппенгейм находила его длительное отсутствие неприличным, господин Оппенгейм вынужден был с ней соглашаться, и это сказывалось на их профессиональных отношениях. Ссылки на невероятную занятость, на то, что Фабиану предстоит сдача государственных экзаменов – крайне сложное и изнурительное испытание, что помимо этого ему уже приходится вникать в деятельность совета, и свободного времени у Фабиана не просто мало, его практически нет, госпожу Оппенгейм не убеждали. Она считала, что пара часов в неделю, которую он мог бы выделить для ужина с семьей своей подруги, – это вполне допустимая жертва с его стороны. Константин Оппенгейм был вынужден соглашаться и с этим. Фабиана немало развлекала мысль о том, что Валерия была категорически непохожа ни на жесткую и бескомпромиссную мать, ни на инертного отца. И еще больше его развлекало наблюдение, что Оппенгейм предпочитал не конфликтовать со своей женой, но при этом был достаточно авторитарным руководителем. Словно два разных человека; муж Оппенгейм был зеркальной противоположностью магистра Оппенгейма. Счастьем было, что госпожа Оппенгейм позволяла за ужином говорить о делах, иначе каждая встреча в семейном кругу превращалась бы в катастрофу.
Госпожа Оппенгейм смогла родить только одного ребенка, что, наверное, было для нее предметом бесконечных внутренних упреков – в первую очередь себе, а потом, рикошетом, и в адрес Валерии. Надо же, ждала мальчика, родилась девочка. Хотела изящное, очаровательное дитя – потому что модно и потому что сама была крупным, угрюмым ребенком, а получила длинную нескладную девчонку. Потом, одумавшись, решила сделать из Валерии светскую львицу, но та была слишком интровертом, чтобы из потуг мамаши Оппенгейм получилось что-то толковое. Госпожа Оппенгейм была не против заполучить через Валерию и удобного, ручного зятя, а на нее обратил внимание Фабиан, скользкий, своенравный тип. Он был амбициозным, что неплохо, и по мнению Оппенгейма, а с ним и многих других, очень способным, что еще лучше, но слишком себе на уме. Второй Оппенгейм в их семье был бы очень к месту, но счастье госпожи Оппенгейм ограничивалось ее супругом. Самым неприятным было, наверное, осознание того, что Фабиан, как бы ни хорош он был, как бы ни завидовали ей и Валерии многие и многие соратницы по цеху, оставался постоянным источником головной боли: мало того, что он был себе на уме, так еще и в Валерии поощрял это же своеволие. На тех же семейных ужинах, на которых настаивала госпожа Оппенгейм, она не могла не замечать, что Фабиан и Валерия обменивались понимающими взглядами и многозначительными улыбками, не могла особо противиться, когда Фабиан предлагал Валерии прогуляться, навестить друзей или что-то еще, не могла не понимать, что их знакомство не ограничивалось простыми прогулками, а скорее – наверняка – еще и сексом, и могла только надеяться если не на прагматизм Валерии, так на благоразумие Фабиана. И он мог гордиться своим благоразумием. Он стоически выносил госпожу Оппенгейм, которая пыталась утвердить свою власть и над ним, как над своим мужем и дочерью, по которому кругу обсуждал с Оппенгеймом все сплетни в консулате и магистрате, которые допустимо было смаковать с членами семьи и которые навязли в зубах, и с терпением, которым гордился, ждал того момента, когда можно было бы умыкнуть Валерию и отправиться куда-нибудь с целью хорошо провести время.
Как и все люди, которых Фабиан знал, как Оппенгеймы, как он сам, Валерия была двулична. Это было неудивительно, более того, ее двуличность была для Валерии, наверное, вопросом выживания. Валерия усердно разыгрывала смирную и безвольную дочь на глазах у госпожи Оппенгейм, была более открыта с отцом, но и ему не позволяла видеть себя иную, которая очень привлекала Фабиана. Например, когда она выступала с докладом: Валерии требовалось время, чтобы справиться с волнением, но когда она наконец забывала о нем – тогда с увлечением рассказывала, с жаром спорила, упрямо отстаивала свое мнение. Потом, после выступления, она могла сидеть в уголке с трясущимися руками, и Фабиан находил ее реакцию не менее привлекательной. Она привлекала его и внешне – своим ростом, четкими, немного тяжелыми чертами лица, низкими мужскими бровями, умением глядеть прямо в глаза. Она нравилась Фабиану; более того – он был доволен Валерией. Но еще более он был доволен тем, что Валерия не вмешивалась в его жизнь. В отличие от ее матери, которая из пятых рук узнала, что Фабиан присматривает себе квартиру и потребовала, чтобы и Валерия участвовала в поисках. Пришлось убеждать скандальную тетку, что Валерия будет помогать ему в поисках их общего дома, а пока всего лишь будет гостьей в его квартире. В отличие от госпожи Оппенгейм, которая, потерпев поражение с квартирой, начала требовать от Фабиана определенности со свадьбой. Пришлось обещать, что свадьба будет непременно, как только он почуствует себя достаточно уверенно на своем посту. Оппенгейм выразительно поднял брови и выпятил нижнюю губу, всем своим видом говоря: хорошо бы это случилось в ближайшие двадцать лет. И о как восхитился Фабиан, когда Валерия, заметив мину своего отца и правильно истолковав ее, не зарыдала от отчаяния, а вредно ухмыльнулась и уткнулась в тарелку, чтобы скрыть эту ухмылку от матери.
Фабиану доставляло удовольствие наблюдать за тем, как она меняется, расцветает – наверное, это было верное слово, чтобы охарактеризовать изменения, происходившие в ней. Валерия начинала интересоваться своей внешностью, модой, переставала сутулиться, даже молчала иначе, оказываясь рядом со своей матерью – не обреченно, а терпеливо. Она перестала вздрагивать и заливаться краской, когда Фабиан обнимал ее и прижимал к себе, когда чмокал ее в щеку. Наверное, не в ее природе было только умение быть в центре внимания: она предпочитала держаться в тени. И чем больше Фабиан осваивался в своей новой роли – неодинокого молодого человека, тем больше убеждался: наличие спутницы из хорошей семьи расценивалось как достоинство. Маниакально оберегающий свой статус холостяка Велойч – и тот одобряюще улыбался, когда Фабиан ссылался на встречу с Валерией, обещал прийти на прием не один или что-то другое.
